Сайт Александра Таранова

В оглавление

Назад

6 часть

… Там же в Кóнуре была комендатура, сельсовет и МТС, которую собирали всех мальчишек 13-14 лет и обучали водить и ремонтировать трактора и сельхозмашины, всё это было собрано из металлолома, без конца ломалось – это были всенародные университеты. Забрали туда и моего соседа Михаила, который еле-еле осилил 4 класса, а теперь из него готовили механика-водителя и слесаря широкого профиля.

В свои четырнадцать лет он уже умел выточить деталь, что-то отковать, сварить на сварке, лудить, паять и многое-многое другое. Но меня к машинам не тянуло. Я хотел учиться, тем более я отцу при расставании, пообещал, что выучусь и буду, как и он учителем. Для этого надо было окончить хотя бы педучилище, а туда принимали только после окончания седьмого класса. Значит, выход у меня один – ходить в казахский аул и заканчивать седьмой класс. И десятого января 1944 года я пошёл по колено в снегу в соседнее село в школу.

Из дома я вышел в пять часов утра, была ещё глухая ночь, благо было полнолуние и светло, почти как днём… Ничего я не боялся, и дорога показалась поначалу не так-то уж и дальней. Но пока я дошёл до школы, начало чуть светать и сторожиха затопила печи в классных комнатах, которые за ночь порядком остыли, и погреться было негде. Чтобы согреться я стал помогать сторожихе, топить печи. От меня шёл пар – за дорогу я вспотел, и теперь паровала моя влажная одежда и старенькие мамины сапоги. К приходу учителей печи уже были горячими.

Директор пришёл к девяти утра, прочёл моё заявление о приёме в седьмой класс. На перемене учителя устроили мне экзамен. А учителя были, как и в нашей школе, вчерашние семиклассники. Экзамен я выдержал более чем успешно – в диктанте не сделал ни одной ошибки, по литературе я наизусть читал сказки Пушкина, басни Крылова, стихи Некрасова, Тютчева. По математике моментально решил все три задачи. Короче, меня зачислили в седьмой класс. А когда узнали, что я свободно говорю по-немецки, то директор поручил мне вести уроки немецкого языка в пятом, шестом, седьмом классах, благо тогда учились только те, кто хотел, и старались изо всех сил хоть что-то новое узнать и чему-то научиться. Кусок остывшей затёрки я съел в обед. Когда закончились занятия, я уже собирался идти домой из Конура в Калиновку, когда директор пригласил меня к себе в кабинет и спросил, как я себе представляю дальнейшую свою учёбу. Я сказал, что буду ходить каждый день в школу и домой.

Директор был пожилым человеком, умудрённым жизнью. И он сказал:

– Жить будешь у сторожихи, будешь помогать ей, топить печи. Что она сама ест, тем будет кормить тебя. У неё сын погиб на фронте, будь ей вместо сына и жалей её…

Каждую субботу, после уроков я шёл из Конура домой по колени в снегу, а в понедельник в 5 утра шёл в Конур, старался успеть помочь сторожихе протопить печи к началу занятий. За все эти три месяца я ни разу никого не встретил, ни попутчиков, ни встречных не было. И кому было в эдакую рань, да ещё морозными зимними утрами куда-то ходить: холод и голод загнали людей в их хаты, и не было такой силы, чтобы выгнать их на такой мороз, в непроглядную темноту, да ещё по глубокому снегу и в такую даль. Меня по моей доброй воле гнала в путь жажда учиться, и не было ничего, что остановило бы меня от этой непосильной дороги из тёмной родной хаты в далёкий казахский аул. Где предстояло протопить шесть печей соломой, которую надо было надёргать из скирды и переносить в школу к печкам, где ещё затемно уже трудилась тётя Валя, как звал я сторожиху.

Когда печи были протоплены, она поила меня горячим чаем и делила со мною свой скудный завтрак, кусок чёрствой лепёшки из отрубей и изредка одной картофелиной в кожуре, которые казались мне несусветными лакомствами, ибо картошки я не видел более года, даже сестричкам такое давно уже не снилось.

Однажды весной, когда я шёл в субботу домой, меня догнал Михаил, их тоже в субботу после полудня отпустили из МТС по домам, чтобы проведали родных и искупались. Он подарил мне десяток блестящих шариков из лопнувшего шарикоподшипника.

− Отдай девочкам, пусть ими играют…

Других игрушек, кроме тряпичных кукол и кусочков деревяшек у них не было. То-то было радости у сестричек: они уселись на полу и начали шарики катать друг к дружке. После я им ещё приносил раза два таких же шариков. И они стали их любимыми игрушками…

Уже год мы заводили корову на ночь в дом, так как селе то и дело пропадали коровы, их уводили чеченцы, которых в село под конвоем привезли ещё осенью. Население само страшно голодало, зимой люди пухли от голода и умирали, а о чеченцах и говорить не приходилось, их заунывные молитвы, полные отчаяния и горя, терзали и наши души. И неудивительно, что воровство было. За нашей коровой приходили уже дважды, но мама отстреливалась от воров, и они на время оставили в покое наш двор.

Но вот в конце апреля они заперли маму в комнате и стали выводить корову из дома. Мама выставила раму, выскочила во двор с ружьём и прямо в дверях в упор выстрелила в грабителей. Корова с перепуга рванула опять в сенцы[1] и провалилась в погреб, который я вырыл в углу. Чеченцы подхватили раненого и скрылись в предрассветных сумерках в огородах. Падая в погреб, корова переломила позвоночник, и её пришлось дорезать прямо в погребе, а потом по кусочкам вытаскивать на верёвке части её тела. Об этом несчастии мне сообщили в школе и, отпросившись у директора, я бегом отправился домой. Нет, мама уже не плакала, она солила в бочке куски коровьего мяса, а внутренний жир перетопила, понесла его в Талды-Курган на рынок, где обменяла его на полмешка отрубей, а сестричкам купила по две конфетки, крупные, почти точь-в-точь как шарики из подшипника, которыми девчонки играли ежедневно. Сколько мама не уговаривала съесть эти конфеты, те упрямо отнекивались заявляя:

− Кто те шарики ест, они железные, − и упрямо стояли на своём.

Наконец они милостиво согласились лизнуть эти шарики. И каково было их изумление, что эти шарики оказались очень сладкие и очень вкусные. А когда эти шарики, которые мама называла конфетками, были съедены, пробовали лизать шарики из подшипников, те были никакими: ни вкуса в них, ни запаха. Мама навзрыд плакала, видя, что девочки пытаются лизать стальные шарики. Она пообещала им, что когда-нибудь она купит им сладких настоящих шариков, которые называются конфетами. А вскоре через село казахи прогнали стадо овец на Джейлау (горные пастбища). Овцы после себя оставили много-много шариков. Меня и мамы дома не было, но когда вечером я и она вернулись домой, то увидели небывалое зрелище: обе сестрички сидели перед кастрюлей, в которую чуть не доверху насобирали овечьих «конфет» и ели, закрыв глаза от наслаждения, эти овечьи «конфеты». Коричневая жижа текла по их голым шеям и животам. Какое блаженство было написано на их лицах, не передать никакими словами.

Мама кое-как убедила девочек, что это не конфеты, а овечьи какашки. Тут же нагрела воды и искупала обеих сестрёнок. Остатки трапезы были выброшены во двор, и больше девчонки овечьих «конфет» не собирали. Но смутные воспоминания о вкусных сладких конфетах ещё долго не могли улетучиться из их маленьких головок.

Вот и середина июня 1944 года. Я на «отлично» сдал все экзамены за седьмой класс, получил похвальную грамоту и написал письмо в Купальское педучилище с просьбой принять меня на первый курс. В ожидании ответа я начал заготавливать топливо на зиму. Вначале носил вязанками сухой курей (сорные травы), а потом выпросил у Михаила небольшое металлическое колесо от какой-то сельхозмашины и сделал себе одноколёсную тачку, на которой мог уже привозить вязанку курая[2] вдвое большую, чем на своих плечах. Это намного упростило и облегчило мой труд по заготовке топлива на зиму. Теперь на тачке я мог привозить курай и за километр, и более от дома.

Весь июнь и июль я провёл за заготовкой топлива. Даже в августе я возил курай, пока мама не сказала, что топлива хватает на зиму. Загорел за лето так, что почернел даже, а волосы выгорели и стали как седина у стариков. От недоедания и непосильной работы меня чуть ли не качало ветром. И вот, наконец, из педучилища пришло письмо, где сообщали, что меня зачислили на первый курс и начало занятий с 1 сентября.

Далее