Весной 1942 года
5 часть
Весной 1942 года в наше село вернулось два
фронтовика, один без ноги и руки, которого сразу же назначили председателем
сельского совета, так как он был коренным жителем Калиновки и знал здесь всех от
мала до велика. Семёнов Василий был командиром противотанкового орудия и только
в одном из боёв, когда весь боевой расчёт погиб, он один подбил три немецких
танка, за что был награждён орденом Боевого Красного Знамени. Но вскоре и сам
чуть не погиб, когда немецкий снаряд разорвался у его орудия: ему оторвало
осколками ногу и левую руку. Вторым фронтовиком был кубанский казак Засименко
Пётр – высокий, плечистый, красивый, но без ноги и обезображенным осколками
лицом и тяжёлым ранением в грудь: две пули пробили ему лёгкое, и он с трудом
дышал и с трудом говорил, особенно когда волновался. Орден Красной звезды и
медаль «За отвагу» украшали его широченную
грудь.
Жена, два малолетних сына и мать погибли в
первые же дни войны при бомбёжке пограничной заставы. Обороняли заставу десять
дней, а когда в живых осталось только трое и ни одного патрона, ночью вынуждены
были отступить, выполняя приказ о передислокации на другую позицию. И больше
месяца с боями отступали вместе с бойцами других застав, пока ему не оторвало
ногу осколками, когда он бросился со связкой гранат под немецкий танк. Очнулся
во фронтовом госпитале на седьмые сутки, весь перебинтованный и недвижимый.
Затем санитарным поездом вывезли в Сибирь, где в госпитале его кровать оказалась
рядом с кроватью Семёнова Василия. Там два фронтовика и стали друзьями. Когда в
феврале 1942 года к Василию в госпиталь приехала жена Маша, то она вначале стала
помогать сёстрам по уходу за ранеными, а потом уговорила мужа ехать домой. Ему
сделали протезы ноги и руки, и он уже потихоньку пытался ходить с протезом по
палате. Сделали протез и Петру и они втроём уже стали ходить по коридору и даже
рисковали выходить во двор госпиталя, хотя там было много снега. Василий
уговорил Петра ехать вместе с ним в Казахстан, в Калиновку, так как ехать Петру
было некуда, и никто из близких нигде его уже не ждал, а на Кубани уже были
немцы. Тот ехать в Казахстан не собирался, но согласился с доводами
Василия.
И вот, в середине марта, они выехали из
Омска и через две недели добрались до Калиновки, натерпевшись в пути массу
неудобств и лишений. С удивлением смотрел Пётр на голые, пустынные степи
Северного Казахстана, а затем на отроги Джунгарского Алатау и, бурные горные
реки, стекающие с него. Из Талды-Кургана их привезли на санях, в которые были
впряжены оставшиеся случайно после выбраковок в колхозе две лошади. После
Кубани, где в марте уже начинает хозяйничать весна, в Калиновке ещё и не пахло
весною, всюду был снег и по ночам сильные морозы. И две недели двор Семёновых
осаждали солдатки в надежде услышать хоть что-то о своих мужьях и сыновьях,
которые были там, на фронте. Но, увы, на фронте никого оба фронтовика не
встречали. И уходили в слезах безутешные женщины, многие из которых уже получили
похоронки, но надеялись на чудо, что смерть миновала их близких. И снова надолго
утонула в слезах женщин запорошенная, заметённая снегами
Калиновка.
А в колхозе готовились к посевной,
ремонтировали сеялки, бороны, плуги и другой инвентарь. Тракторов не было,
обучали быков ходить в ярме. Заняты этим были подростки и женщины, да три
старика, которые и подсказали колхозницам выбрать председателем колхоза
Кубанского казака Петра.
Долго не соглашался Пётр быть председателем,
ссылаясь на то, что он почти не ходит, а поспеть надо везде. Тогда предложили
ему единственного жеребца Бурана и подростка, чтобы ухаживал за лошадью
круглосуточно. Старики упирали на то, что он коммунист и негоже Кубанскому
казаку, орденоносцу быть в стороне от непосильных забот односельчан. В конце
концов, Пётр дал согласие, если его изберут. И каково было его изумление, когда
колхозницы избрали его единогласно и обещали помогать ему во всём, но чтобы и он
советовался с ними и им помогал, когда это будет очень
нужно.
И началась у него необычная жизнь, с раннего
утра и до поздней ночи, заполненная бесконечными срочными хлопотами по
подготовке к посевной, а затем и сама посевная. Вскоре колхозницы привыкли к
тому, что он как ураган мчится на своём Буране по селу и полям колхоза, и всем
казалось, что он сразу везде может быть, что-то кому-то советует, помогает, и
поймать его без дела было практически невозможно. Был он в работе горяч и не мог
терпеть равнодушных. Всё вокруг него кипело. А когда увидел, что сев
затягивается, упросил стариков научить женщин сеять вручную из лукошка, как
сеяли до революции их деды. К маю посевную закончили, но дождей как на грех было
только два, правда, сильные и с грозой, что предвещало хорошие всходы. И пшеница
взошла на славу. Но больше в мае дождей не
было.
И чудесные всходы чуть было не погибли, но в
первые дни июня прошёл сильный дождь и выправил положение. Все взрослые и
школьники с утра и до ночи были в поле, уничтожали осот, которого по полям
развелось как никогда много. Руки и ноги пухли от его колючек, но никто не
уходил из-за этого, да и каждому был доведён ежедневный урок вырубки осота, за
выполнением которого строго следили и звеньевые и
бригадиры.
Урожай 1941 года вывезли весь поздней
осенью, дали всего по 200 граммов пшеницы на трудодень. Уже весной
хлеба почти ни у кого не было. Колхозную пекарню закрыли. А хлебушко баба Настя
пекла у себя дома только для детского садика, куда новый председатель приказал
привести всех детишек села от годика до шести лет. Работающим в поле варили к
обеду либо гороховый суп, либо суп с овсянкой, заправленным луком с постным
маслом. Все ученики с первого по седьмой класс с 20 мая были в поле. Меньшие
выпалывали осот, шестиклассники и семиклассники были на сенокосе – косили косами
все: и мальчишки и девчонки, а пятиклассники граблями сгребали скошенное в
валки, которые женщины вилами складывали в копны. Когда сено окончательно
высыхало, на волокушах копны свозили, пацаны в то место, где женщины, кто был
посильнее, метали их в скирды. Верховодила скирдованием звеньевая Вера, а было
ей в то время всего-то 17 лет. Но была она не по годам смекалистая,
хозяйственная и главное ростом была до двух метров, широка в плечах и бёдрах и
силушкой была не обделена. Любо-дорого было смотреть, как она одна на верху
скирды управляется за пятью подающими сено женщинами, успевает и поглядывать за
нами погонычами, чтобы мы побыстрее возили волокуши, запряжённые быками, и нигде
сено не теряли. Работали дотемна, тут же под скирдами укладывались спать, чтобы
с утренней зарёй начать работу по холодку, хотя и в обед большого перерыва тоже
не было. Спешили быстрее справиться с сенокосом, так как вот-вот выборочно
начнётся уборка хлебов. Ячмень уже начинал желтеть местами. А техники не было
никакой, одна надежда на серпы и женские руки. Всего-то два дня колхозницы
побыли дома после сенокоса, как началась хлебная страда. В селе остались только
немощные старухи да из детсада нянечки, которые круглосуточно находились при
детях. Все три старика отбивали косы, точили серпы, исправляли поломавшиеся
грабли и вилы и тоже с утра до ночи были в
поле.
Ой, долог июльский день для детворы:
полуденная жара и оводы отнимают последние силы, а в обед, сразу же после того
как мигом съели свою порцию супа, укладывались в тени скирды досыпать то, что не
сумели с ночи. А как они коротки эти июльские ночи, не успел лечь, уже надо
вставать, бежать за быками, запрягать и ехать за снопами, которые свозим на ток,
где женщины бережно их берут вилами и подают Вере, и та их укладывает как малых
деток рядами, рядами, рядами. И растёт стог неприметно вроде, но к вечеру на
него уже и с вилами не залезешь, да и не разрешат взрослые такое баловство с
хлебушком: это не сено, где мы привольно располагались кучками по всему стогу и
начинали делиться своими мыслями, впечатлениями, кто-то затевал рассказывать
сказки. Сюжет всегда был один – как Чапай с Петькой и Анкой колотят фрицев. Но
вскоре сон одолевал всех, дневная усталость укутывала дремотой, и до зари никто
даже по нужде не просыпался.
Пролетел июль, начался страшный жаркий
август. Жатва подходила к концу, в нашей второй бригаде осталось одно дальнее
поле, под самой горой.
На току Вера никого не оставила, пока не
жарко – всем жать серпами пшеницу, это был семенной участок. И подняла она нас в
этот день ещё затемно. Пока умылись, позавтракали осточертевшим супом, небо
начало сереть.
К этому времени мы, детвора, уже умели, а
кто не умел – научились жать серпами пшеничку и даже сносно вязали её снопы.
Правда, снопы наши были невелички по сравнению со снопами женщин. Ближе к обеду
Вера велела отыскать и запрячь быков в волокуши, чтобы начать свозить снопы на
ток.
Какая мука была найти быков и пригнать их к
волокушам. А запрячь, их в ярмо было по силам, только троим. Один подводил за
налыгач быка, а двое поднимали тяжеленное ярмо и, засунув его на шею быку,
фиксировали стальной в боковых отверстиях ярма. Со вторым быком повторялась та
же процедура. Когда запрягли все девять пар быков, то сил у нас уже не было
никаких и, взобравшись на широкие спины быков, мы полуживые направились в
поле.
А Вера уже нетерпеливо призывно махала нам
рукой, чтобы мы шевелились побыстрее. Но быки – это быки, их ничем не заставишь
идти быстро, да ещё и погонычи были мал-мала-меньше. Старшему из нас шёл
тринадцатый год, но ростом он не вышел, и верховодил у погонычей Васька, внук
бабы Дони, большой трудяга, неутомимый выдумщик и на все руки мастер. Это он
додумался помазать скипидаром под хвостом у своих быков, чтобы они быстрее
ходили. А кончилась эта скачка тем, что Васька слетел с быка, едва только залез
на него после этой медицинской скорой помощи и чуть не попал под копыта
озверевших быков, а быков его поймали только
вечером.
Весь день они никого к себе не подпускали,
зато напаслись и отдохнули как никогда ранее. Васька долго молчал, когда его
расспрашивали, что случилось с его быками, что они оба одновременно сбесились. А
когда рассказал, то вся бригада хохотала до упаду, а Верка пообещала, что
проделает с ним такую же процедуру, если он не будет работать ещё лучше, чем
сейчас.
Но никто из погонычей тягаться с Васькой не
мог, да и сказок Васька знал столько, что по вечерам чуть ли не вся ребятня
собиралась вокруг его постели. Но лучшей сказкой была его сказка про то, как
Чапай поймал Гитлера и Геринга и запряг их в ярмо вместо быков и возил на них
солярку для партизанских танков. Рассказывал он её уже не один десяток раз, а
она всё обрастала и обрастала новыми подробностями из партизанского быта Чапая с
Петькой, его подвигами, удальством и невероятными
приключениями.
Уже две недели мы мучились с семенным
участком, последним нашим полем. Каждый день с зорьки и до обеда вся бригада
жала пшеницу, а после обеда свозили снопы на ток и укладывали их в скирду. Уже и
третья скирда семенной пшеницы выросла намного выше человеческого
роста.
Издалека послышался звон подвешенного на
верёвке сломанного чугунного колеса, это стряпуха зовёт всех на обед. Вера
накладывает мне на волокушу снопы, и из последнего снопа выползает здоровенная
гадюка. Вера прижала её голову к земле, взяла за шею у самой её головы и подняла
над землёю. В гадюке было более метра. Затем Вера подошла ко мне оттянула трусы
и сунула змее в пасть. Та мёртвой хваткой стиснула пасть на моих трусах. Я
похолодел, даже почувствовал, вроде змея цапнула меня за живот. Но Вера с силой
дёрнула голову змеи к себе, и зубы её остались на моих трусах. Вера стряхнула их
на землю и сунула ещё пару раз разинутую пасть змеи в мои трусы, но зубов больше
не было. Тогда она сунула змею к себе за пазуху, положила последний сноп на
волокушу, села на второго быка и мы поехали на
ток.
Но она о чем-то своём задумалась и долго молчала. Женщины молча
ели. Вдруг Вера случайно увидела, что одна из подруг как-то странно
смотрит на неё, глаза у той округлились, лицо побелело, и губы что-то шептали,
но никто ничего так и не услышал. Вера подумала, что подруге стало плохо, а это
случалось сплошь и рядом – и от недоедания и горя, которое надолго поселилось в
домах колхозников. Тогда Вера спросила её, что случилось с нею. Та продолжала
что-то лепетать и вдруг протянула к звеньевой руку и
выдохнула:
− Змея, она сейчас тебя
укусит.
И тут все увидели, как из-за пазухи у Веры
медленно выползла огромная змея. Вот её голова на уровне носа Веры, вот она
открыла пасть и зашипела.… Все окаменели. Вера ухватила гадюку за шею и вытащила
её всю из-за пазухи и, видимо, хотела отбросить подальше от себя. Все бабы с
перекошенными от страха лицами ринулись подальше от неё. Стряпуха бросила чью-то
чашку и кинулась бежать и случайно споткнулась о казан и попала ногой в горячий
суп и истошно заорала от нестерпимой боли. Вера бросилась бежать за бабами со
змеёй в руке и кричала, что она без зубов, и никто не укусит, но те ещё быстрее
убегали от неё, так как в страхе никто ничего не слышал. И никто не замечал, как
из-за скирды на своём Буране вылетел председатель и галопом кинулся за Веркой,
он подумал, что звеньевая специально бегает со змеёй за бабами, чтобы попугать
их. Услышав за своей спиной топот, Верка оглянулась и, поняв, что он взбешён и
вот-вот затопчет её, она схватила вилы, прислонённые к скирде пшеницы, и
выставила их перед собою рожками вперёд. Увидев, что звеньевая не шутит, Пётр
осадил жеребца, а Верка успела забежать за скирду, забралась на неё и оттуда,
сверху победителем глядела на председателя. Тот дважды объехал скирду и, видя,
что Верку ему не достать, в бессильной злобе грязно выругался и вдобавок обозвал
шлюхой. Этого Верка стерпеть не смогла и запустила змею в председателя. Змея
упала жеребцу на шею, он заржал и взвился на дыбы. Пётр в седле не удержался и
тяжело как огромный мешок пшеницы упал на землю, сильно ударившись головой и
раненой грудью, и потерял сознание. Верка, быстрая в любых своих поступках,
мгновенно соскочила со скирды, припала к груди Петра и
выдохнула:
− Жив и дышит, его срочно надо везти в село,
а здесь ему некому помочь. А на чём?
Верка посмотрела на Бурана, который как ни в
чём не бывало спокойно пасся недалеко от скирды. Верка подошла к жеребцу,
погладила по крутой атласной шее и мигом взлетела в
седло.
− А ну-ка, бабоньки, подайте мне его сюда, в
седло я повезу его домой, там хоть баба Доня чем-то ему
поможет.
Бабы гурьбой кое-как подняли председателя,
Верка с трудом посадила его перед собою в седло и потихоньку тронулась в путь.
Потом остановила жеребца и крикнула:
− Манька, будешь за старшую, пока я не
вернусь. Возьмите снопы и укладывайте в скирду. Я постараюсь не
задерживаться.
И Верка тронула жеребца шагом, охватив
обеими руками Петра, удержать его в седле было не так-то и просто. Бабы долго
глядели им в след, затем молча направились в поле, послав нас, пацанов, за
быками и наказали побыстрее быть в поле с
волокушами.
К вечеру звеньевая не вернулась, значит,
дела нашего председателя были неважные. Прискакала она на рассвете, Бурана
пустила пастись. Бабы окружили её и молча ждали, что она расскажет. А Верка
разревелась, чего никто от неё не ждал. Никто и никогда не видел её даже в
плохом настроении, а тут девка заливалась слезами и не может ничего сказать.
Наконец женщины с горем пополам успокоили её и она, причитая, начала
рассказывать.
− Я же его, паразита, люблю больше своей
жизни, а он ещё дорогой надумал умереть. Привезла я его к себе домой, кое-как с
мамой и соседкой Васильевной занесли в хату, уложили на мою кровать, а он никак
в себя не приходит. Привезла бабу Доню, та читала какие-то молитвы, отварила
лечебные травы, и он вроде бы уснул или забылся, совсем не приходя в сознание.
Баба Доня сказала, что жить он будет, но при падении сильно ушиб голову и грудь,
сломал руку и два ребра. И теперь не скоро поправится, но жить будет. Порвали
две простыни, перевязали туго грудь, бабуля сломанную руку выправила,
туго-натуго перебинтовала кусками простыни, наложила дощечки на руку и опять
перевязала остатками уже последней третьей простыни и получилась огромная кукла
в пелёнках. И что я буду делать, если, не дай бог, умрёт. Ну ладно, бабы, хватит
плакать давайте работать. Сегодня надо скирду докопнить. Я вижу, что вчера у вас
дело двигалось туго.
К вечеру всё поле мы убрали, завершили
третью скирду. И собрались, было отправляться домой, чтобы хоть денёк
передохнуть. Но тут приехал председатель сельсовета и о чем-то долго говорили с
Веркой. А потом сказал женщинам:
− Это ваш новый председатель колхоза, пока
не поправится Пётр. Ему привезли доктора из района, он сказал, что баба Доня всё
правильно сделала, но Пётр все ещё не приходит в себя. А сейчас езжайте домой,
когда опять и куда выходить на работу вам
сообщат.
Они оба сели на лошадей и
уехали…
Через три дня начали молотить на первом току
пшеницу. Расстилали снопы прямо по току и возили по ним впряжёнными в ярмо
быков. Несколько раз переворачивали обмолоченные снопы и снова водили по ним
быков. От бесконечного хождения по кругу кружилась голова и погонычи часто
сменяли друг друга, чтобы не упасть под ноги быков. Самая лёгкая работа была
вращать ручку веялки, хотя уже к обеду руки немели. Пшеницу перевеивали дважды и
чистенькую ссыпали в мешки и везли в село, в колхозный амбар. И через два дня
первый обоз с пшеницей нового урожая был отправлен в Талды-Курган, а это 60
километров, да ещё на быках. Над первым возом трепетал транспорт: на красном
фоне белыми буквами «Всё для фронта, всё для победы». Уехала с первым обозом
звеньевая Мария и ещё шесть молодых и сильных женщин, чтобы сдать зерно на
элеватор.
Кончился сентябрь, а мы все ещё были в поле,
молотили пшеницу, которую по указанию свыше немедленно вывозили на элеватор.
Приказано было вывезти всё до последнего зёрнышка. Получив такое указание, Верка
пошла к председателю сельсовета, а потом посоветовалась и с Петром, который
наконец-то пришёл в себя и понемногу стал поправляться и даже пытался
самостоятельно ходить, что у него плохо получалось. Своя нога была одна, а
вторая – протез, и вдобавок сломана рука, и часто сильные головные боли
укладывали надолго в постель этого недюжинной силы воли кубанца. Когда Пётр
понял, что он находится в доме у Верки, которая давно ему нравилась, но он и
мысли не мог допустить, что эта дивчина может стать его женой, тем более что он
старше её на целых 8 лет, а ей нет ещё и 18. Боялся он и пересудов языкатых
колхозниц, поэтому пытался несколько раз уйти из дома Верки, но самостоятельно
он этого сделать не мог, да и баба Доня и доктор категорически запретили ему
даже вставать без чьей-то помощи. А Верку он не видел сутками, та летала на его
Буране с раннего утра до глубокой ночи, то на ток, то по фермам, то в МТС, да
мало ли и других забот у председателя колхоза. Вот и сейчас, посоветовавшись с
председателем сельсовета и с Петром, решила она выдать всем колхозницам
по 200 грамм пшеницы на трудодень.
Пётр подсказал Вере, чтобы полученное на
трудодни зерно сразу же от склада развозили на быках по домам. А когда на третий
день после раздачи зерна на трудодни в колхоз приехал уполномоченный и начал
грозить Верке трибуналом и тюрьмой за раздачу зерна, колхозницы горой встали на
её защиту и чуть до смерти не забили самого уполномоченного. Еле отбил его
председатель сельсовета от озверевших баб и посоветовал убраться
подобру-поздорову, пока они его не прикончили совсем, и больше здесь не
появляться без согласования с ним лично. Верка поняла, что добром раздача зерна
на трудодни не закончится, и решила тайком провернуть ещё одно
дело.
Семенная пшеница была уже обмолочена, но ещё
не была свезена в амбары. Начали на телегах, запряжённых быками, тайком возить
семенное зерно на один из дальних токов и прикрывать соломой, а когда свезли
туда всю семенную пшеничку, поверху сметали огромный стог соломы из трёх
маленьких до этого на этом месте. А бабам, которые ей помогали прятать семена,
Верка пригрозила, что сама прибьёт любую, если кто из них проболтается, так как
ей сидеть все равно придётся, то хоть сеять будет чем на следующую весну. Бабы
поклялись, что будут молчать.
Так никто и не узнал, куда делось семенное
зерно. Почему-то все были уверены, что и его вывезли на элеватор. В других
колхозах тоже всё зерно вывезли из амбаров, даже ничего не дали на
трудодни.
Весь октябрь мы возили по одной бричке с
соломой по дворам колхозников, и в каждый двор по две брички, если там были
дети, так приказала нам Верка. А детский садик и ясли работали до 7 ноября. Ещё
в начале обмолота зерна Верка приказала смолоть тайком два воза пшеницы и
отвезти на хранение к бабе Доне. Которая была совестью всего села, и никто и
никогда не подумал бы, что у бабули хранится неприкосновенный запас всего
колхоза, который позволил в страшно голодном 1943 году кормить всю весну и лето
всех детишек села в детском садике.
С первого ноября 1943 года начались занятия
и в нашей школе, так как учеников больше на полевые работы не посылали,
справлялись колхозницы своими силами, да и работы заметно поубавилось. А к 7
ноября выпал глубокий снег, и работы на полях прекратились совсем, только на МТФ
ещё чуть теплилась жизнь. Большая часть стада была угнана в Талды-Курган, откуда
была вывезена уже консервами на фронт. И для оставшегося поголовья сена и соломы
было запасено более чем достаточно.
За зимовку скота председатель колхоза и не
беспокоилась, о чём она и сказала на митинге в честь 7 ноября, который по
традиции проводили в школе. Всё село пришло на этот митинг. В начале почтили
память погибших на фронте сельчан, затем прослушали молча доклад председателя
сельсовета о событиях на фронте, потом читали последние письма фронтовиков с
фронта, вслух думали как будем зимовать, кому ещё надо привезти соломы, как
готовиться к весенней посевной и вспоминали, как хорошо жили перед войной, и
гадали как долго ещё будет идти война…
Разошлись далеко за
полночь…
Перед Новым Годом всё село горячо обсуждало
новость – Верка выходит замуж за Петра. Кто одобрял их союз, кто осуждал, что
такая молодая и связала свою судьбу с инвалидом, который не ходит, ни работать
толком не может, и вдобавок почти совсем ослеп, после падения с
лошади.
Свадьбы как таковой не было, приехал
председатель сельсовета, да пришли соседки, родственники. Посидели
по-родственному за столом, распили единственную бутылку водки, которую сохранила
Веркина мать, поговорили и ещё засветло разошлись по домам, оставив молодожёнов
одних. А через девять месяцев Верка подарила Петру двойнят – двух мальчиков,
чему Пётр был несказанно рад. Он был для малышей не только хорошим папой, но и
чудесной нянькой, и по этой причине его назначили заведующим яслями, куда
собрали всех детишек колхоза. В селе уже в начале 1943 года был страшный голод,
люди пухли с голоду, умирали, особенно весной. Больше года не было ни одного
дождя. Посеяли зерновые в срок, но из-за небывалой засухи всходов нигде не было.
Отчаянная безысходная тоска и горе надолго поселились в Калиновке. Уже много хат
стояло пустыми, их хозяева умерли от холода и голода. А те, кто остался в живых,
ходили как тени и почти светились насквозь. По ним можно было изучать скелет
человека. Да, это и были настоящие скелеты, только ещё
ходячие.
Всю зелень, которая кое-где пробилась, выдергали и съели с
корнями. Листья на деревцах и кустарниках тоже съели. Единственным
местом, где ещё кормили ребятишек – был детсад, заведующим которого был
Пётр.
В штате было всего две няньки, они же и
поварихи. И Пётр, который следил за тем, чтобы няньки ничего не трогали из котла
и всё до последней капли отдавали детям. После обеда Пётр отпускал обеих нянек
домой на два часа, а сам следил за детьми. Чаще всего он ложился посредине
комнаты, а дети укладывали вокруг него на соломе. Ползунков он укладывал рядом с
собою. И рассказывал детям сказки до тех пор, пока не возвращались нянечки из
дома. Дети любили Петра беззаветно и поголовно звали его
папой…
