Немец - перец - колбаса!
4 часть
Конец сентября 1941 года. Солнце село,
смеркается. Я только что привёл корову с пастбища. Во дворе были десятки
незнакомых мне взрослых и мальчик лет десяти – одиннадцати. Говорят все сразу, а
о чём – никак не пойму: ни одного русского слова. Разобрал одно единственное
слово «найн» и до меня дошло, что это немцы. Но почему они здесь? Ведь война
идёт где-то за Волгой. Неужели немцы захватили Казахстан? Взрослые уселись на
чемоданах и узлах и более часа что-то бурно обсуждали. Затем стали всё заносить
в прихожую нашей хаты. Мама была во второй комнате и что-то говорила моей
сестричке. Все наши вещи и мебель из прихожей в беспорядке были сложены у печки.
На мой немой вопрос мама грустно ответила: «Теперь эти люди будут жить в нашей
прихожей, а мы в горнице. Только нужно сделать крючок на нашу дверь. Притом
немедленно. Что это за люди, я не знаю, тем более это немцы, их выслали с
берегов Волги, с которой так рвутся гитлеровцы. И чтобы не было беды, Сталин их
всех собрал и приказал выселить в Сибирь и Казахстан. Председатель сельсовета
велел их поселить у нас в прихожей». Я пробовал их не пустить, но с властью не
поспоришь…
Мама тяжело вздохнула и опустилась на лавку,
подпёрла голову рукой и расплакалась. От отца ещё не было ни одного письма, и мы
не знали что с ним и где он. С того дня, как он добровольцем ушёл на фронт,
прошло три месяца.… А у меня перед глазами опять это июньское утро, солнце уже
высоко в небе, невыносимо жарко. Всё село провожает первых добровольцев,
уходящих от нас неизвестно куда. Их всего 40 человек. И что кто-то из них не
вернётся домой, никак не могло поместиться в моей голове. Уже в который раз
командир отдаёт приказ трогаться, но гудящая, рыдающая толпа не трогается с
места. Женщины намертво вцепились в уходящих из дома мужчин и не отпускают их.
Отчаявшись что-то сделать, чтобы разрядить эту обстановку, командир вынул из
кобуры наган и выстрелил в небо. Толпа сразу как-то обмякла – последние поцелуи
и объятия и маленькая группа мужчин, отцов и братьев стала от нас уходить всё
дальше и дальше, вот они уже идут строем, и в небо взлетела
песня:
«Если завтра война, если враг
нападёт,
Если тёмная сила
нагрянет…»
Всё дальше уходили наши отцы, всё также
доносится до нас их песня, а толпа провожающих молча смотрит им вслед, машет
руками в немом отчаянии, ещё не до конца осознавая, что не все из уходящих
вернутся домой, а большая половина окажется навечно где-то там, далеко от нас,
зачастую в безымянных могилах. Там в неведомых нам краях, объединённых, одним
словом ФРОНТ…
… Через полчаса постучали в
дверь.
–
Войдите.
Вошла огненнорыжая, почти двухметрового
роста женщина с огромным бельмом на левом глазу и на чисто русском языке
попросила маму дать им стол и стул. Стул мама им не дала, а дала лавку и
сказала:
- На стул может сесть только один человек, а
на лавке поместятся и трое, − и отдала немке лавку, на которой только что сидела
сама и мой стол, за которым я всегда делал
уроки.
Я вскочил, чтобы протестовать, но мама так
глянула на меня, что моё возмущение тут же утихло. А когда немка унесла в
прихожую лавку и стол, мама сказала, обращаясь ко мне: «Они тоже не виноваты,
что их выслали из родных мест. Они тоже люди, хотя немцы воюют с нами. Что
Гитлер развязал войну – это их беда, а в беде люди должны помогать друг другу».
И вздохнув, добавила: «Если они, конечно люди, а не отродье
какое-то».
Немцы долго что-то без конца двигали и
переставляли, и затихли, когда совсем стало темно. Мама тоже свет не зажигала,
молча постелила постель себе и мне, и мы долго не могли уснуть. В прихожей немцы
что-то без конца обсуждали и спорили, и я очень пожалел, что у нас в пятом
классе не было ни одного урока немецкого языка – не было учителя. Очень уж
хотелось знать, о чём это они там никак не договорятся и не дают нам спать, что
очень огорчило маму. И вот теперь сидит она на кровати с отцовской двустволкой в
руках. И на мой немой вопрос она ответила: «На всякий случай. Что они за люди мы
не знаем, да и война идёт…»
И просидела мама всю ночь, охраняя нас, а
утром начались новые повседневные заботы и неприятности, которым не было конца.
Пропала большая сковорода, на другой день курица, а через день ещё одна. Придя
от соседки, мама увидела, что квартиранты едят суп с курятиной и поняла, что все
пропажи, это их рук дело. Войдя в горницу, она вытащила из-под матраса
двустволку, зарядила и, выйдя в прихожую, крикнула: «Если ещё что-то пропадёт из
хаты, сарая или огорода, перестреляю вас фашистов к ё… матери всех до
одного!»
И шарахнула сразу из обоих стволов в
потолок. Немцы все свалились на пол.
–
Сковородку поставьте туда, где взяли. А за обеих куриц уплатите. И больше ни за
чем ко мне не обращайтесь. Для воров у меня ничего нет, и не будет. Стрелять
буду без предупреждения, если ещё что-то
пропадёт…
И установилась меж двух комнат напряжённая
враждебная тишина, которая уже никогда не угасала, пока немцы жили у нас. 21
октября маме стало плохо, и она послала меня за бабой Доней. Это была
легендарная старушка: она чудесно знала все лекарственные травы, лечила ими всех
от мала до велика не только в Калиновке, но и во всех соседних деревнях и
Казахских аулах, принимала любые роды и вся ребятня считала ее своей родной
бабулей и каждому из нас у неё всегда был гостинец и доброе ласковое слово, и
совет для решения всех ребячьих проблем. Баба Доня тут же пришла и выгнала меня
из хаты на улицу, чтобы я не вертелся у неё под ногами, а управился со всем
хозяйством пока ещё светло. А когда надо будет, она меня сама позовёт, а
сестрёнку велела отвести к ней домой под присмотр тёти Маши, её дочери. Когда
стемнело, баба Доня позвала меня в хату. В горнице горел свет, было очень жарко
натоплено, на кровати лежала мама, в руках у неё лежал свёрток, из которого
поблескивали глазёнки. И только тогда дошло до меня, зачем у нас в хате баба
Доня, и почему меня так беспардонно она выгнала из
хаты.
– Иди
сюда и познакомься со своей младшей сестрой и никогда и никому не давай её в
обиду. И будь ей и папой, и мамой и заботливым старшим
братом.
В конце октября забрали в армию почти всех
девушек 18-20 лет. Забрали на трудовой фронт шестерых сынов и двух старших
дочек, старика-немца, нашего постояльца, Берту, рыжую девку оставили, так как
она уже вела у нас в школе немецкий язык. Остались старик со старухой, Берта и
две младшие дочери, которым не было ещё и шестнадцати лет, и Вальтер, имя
которого я узнал только в школе. Он тоже пошёл в пятый класс. Сидеть с ним никто
не захотел, и он занял последнюю парту. На переменах никто к нему не подходил,
но никто его и не обижал, и не замечал, вроде его вообще не было. А это и было
для него самым тяжким испытанием. Учился он очень хорошо, где-то через месяц,
стал сносно говорить по-русски, а к концу года, услышав его речь, никто бы и не
подумал, что он немец. Белобрысый, как большинство из нас, но с поросячьими
ресницами, как у Берты, которую мы возненавидели уже с первых уроков, хотя с
нами она была довольно вежлива, но и строга. Уроки она вела со знанием дела,
требовала неукоснительного выполнения всех её указаний и наш бойкот «свинячьей
немке» она вроде бы и не замечала, а потом и нам самим этот бойкот надоел. А я
решил, что как чуть подросту, убегу на фронт и стану разведчиком. И так прилежно
стал учить фашистский язык, что через пару месяцев я уже понимал, о чем лопочут
меж собой наши квартиранты. А к концу учебного года уже и сам хорошо говорил на
их диалекте, хотя лично с ними говорить я и не собирался, да никто бы из них и
не стал говорить со мною. Для тренировок в языке, были немчата из других классов
и их родители.
Изредка отпускала меня мама сходить на
рыбалку. Речка Алмала была от нас где-то в пятнадцати километрах, но для меня
это было совсем рядом. Горная речушка метра полтора шириною и полметра глубиною
была раем в моей непростой военной, хотя и тыловой жизни. Она давала мне
возможность хоть чуть отдохнуть от повседневных забот по дому, школе, на полях
колхоза, где мы все лето и осень, вместо занятий в школе или сразу после уроков,
убирали сено, помогали копнить, а затем перевозить на волокушах копны на гумно,
где бабы скирдовали пшеницу. Первоклашки собирали
колоски…
Рыбёшки в основном были с палец, изредка в ладошку. Но в нашем
скудном рационе она была деликатесом, так как уже в начале 1942 года основной
нашей пищей была затёрка[1], да и та редкая. Хлеба в доме не было почти с год, в
колхозе ничего на трудодни не давали, прямо с тока все вывозили немедленно.
Урожай в 1942 году был совсем никудышный, да и не удивительно – последний
трактор забрали осенью 1941 года, полуторку тоже. И хлеб везли в Талды-Курган на
быках, за 60 километров. И пахали осенью 1941 года и весной 1942 года
женщины на быках и собственных коровах, сеяли из лукошка, как некогда их деды.
Но деды хоть знали и умели, как это делать. А большинство женщин знали это
только по рассказам стариков и старух. Соответственно и всходы были – где густо,
где пусто, где нет ничего. А дождей за все лето ни одного так и не было. Спасли
нас огород и коровка, которую мы чуть ли не на руках
носили…
Зато сорняков на полях была масса. Ходили
мы, детвора, с серпами и тяпками и вырубали осот. Если попадались ящерицы, мы их
ловили, а потом, в обед, жарили на костре и ели за милую душу без хлеба и соли.
А однажды убили большую гадюку, отрубили ей голову серпом и решили тоже зажарить
и съесть, чем она хуже ящерицы. Едим же их. Сказано – сделано. Зажарили на
костре, а кожица с неё сама чулком слезла. Порезали на кусочки по числу едоков,
положили аппетитные ломтики, истекающие салом на лопушки, и начали, есть,
поглядывая друг на друга. Вначале давились, а потом благополучно доели. И тут
кого-то вырвало, давай рвать и остальные, только Васька, внук бабы Дони, как ни
в чем не бывало, лежал у костра и
посмеивался.
– А чего
это вы с ума сходите. Значит ящерок ели и ничего. Мышей и сусликов жарили – тоже
ничего. А тут разблевались, вроде барыни какие. Да я сам целую змею съем,
расхвастался Васька.
–
Съешь?
– Съем,
- подзадорил нас он.
Мы тут же всей гурьбой отправились искать
гадюк, благо их было более чем предостаточно в этом поле. И вот мы принесли к
костру не одну, а двух гадюк, отрубили им головы и стали жарить. Вначале Васька
ходил вокруг костра, потом как-то сник, а в нас взыграло оскорблённое
достоинство и мы решили довести дело до конца. Обеих гадюк изжарили, порезали
кусочками, а они истекали салом, так соблазнительно лежали на лопушках,
напоминая домашнюю колбасу на сковородке, что поневоле текли слюнки. Ваське
отказываться было никак нельзя, он храбро уселся перед самой дюжиной лопушков с
дымящимися аппетитными «колбасками». И он, вроде бы равнодушно, взял лопушок с
кусочком гадюки, обмакнул в соль и съел, как ни в чем не бывало. Мы во все глаза
глядели не на лопушки, а на Ваську.
Тот невозмутимо взял второй лопушок, съел
второй кусочек и решительно отодвинул третью порцию, которую услужливо кто-то из
нас преподнёс ему.
– Всё,
ребята, наелся. Я же от первой гадюки съел кусок, да от этих гадюк два. С меня
хватит. Ну а если есть храбрые среди вас, пусть доедают остальные. Трусов среди
нас не оказалось, тем более что Васька тут же не умер на наших глазах и мы
вначале робко, а потом уже с удовольствием уплетали за обе щеки соблазнительные
аппетитно пахнувшие колбаски. А потом жареная гадючатина стала обычным обеденным
блюдом в поле. Многие из нас даже поправились, так как мясного мы не видели
почти год. А тут, ешь от пуза, сколько
захочется…
… На речке я наткнулся на заброшенный, уже одичавший сад.
Когда-то ещё до коллективизации здесь была чья-то усадьба, хуторок или, как
говорили тогда, отруб, надел, участок. И яблок уродило много в этот год. А много
ли унесёшь с собою за такие километры, да и не во что было их набрать. И я выбрал лучшие, где-то с детский кулачок величиною, наложил их
за пазуху и отправился домой, тем более, что стало очень жарко и рыба уже не
ловилась.
То-то радостей было моей сестричке, она
уплетала их за обе щеки, хотя и были они ещё совсем зелёные и кислые. Яблоки в
Калиновке не росли, вернее не было обычая сажать сады. И даже до войны яблоки
были великой редкостью, разве что кто-то привезёт их из Талды-Кургана, куда
ездили на базар. Через три недели мама снова отпустила меня на рыбалку. И я взял
с собою мешок, чтобы принести и яблок. Рыбалка была удачной, я наловил где-то с
килограмм рыбёшек, а когда рыба перестала клевать, пошёл к садику за яблоками.
Залез на яблоню, тряхнул ветки посильнее и … вдруг увидел огромную, каких ранее
не видывал, змею. Это была гюрза. Всё похолодело во мне. Слышал о них от многих,
но столкнулся с нею впервые. Извивающееся чудище метра полтора-два длиною,
чёрное, толщиною в руку взрослого человека. Меня от страха стал трясти озноб.…
Когда я лез на яблоню, я змею не видел, видимо она грелась на солнышке на
камнях, кругом полно старых веток. А когда я тряхнул яблоню, одно из упавших
яблок или попало в неё, или упало рядом. Что делать? Слазить? А вдруг она где-то
рядом. И сидеть на яблоне до бесконечности тоже нет смысла. Шорох катящихся со
скального уступа камешков заставил меня обернуться. Неужто это гюрза поползла
туда? Глянул выше … и глазам своим не поверил. На уступе лежал Вальтер. Как он
попал сюда?
– Ты как
здесь очутился? Кто тебя сюда привёл?
– Никто
не привёл. Я сам сюда пришёл за тобою следом. Ты же шёл не оглядываясь, а если
мог когда меня увидеть, то я ложился на
землю…
Злость залило все моё существо. И вдруг
сумасшедшая мысль стукнула в голову.
–
Хорошо, раз уж ты пришёл, то иди, помоги мне собрать яблоки под яблоней. Я и
тебе дам…
А про себя подумал: «Если гюрза тебя укусит,
то одним фрицем меньше будет. Никто же не знает, что он увязался за мною. А я, я
никого не видел и не ведаю ничего. Вальтер слез со скалы и преспокойно стал
подбирать яблоки в мой мешок. Видя, что с ним ничего не случилось, и я сполз с
яблони и тоже стал собирать яблоки, которые покрупнее и получше. В мешке уже
было ведра два, больше я не смог бы поднять. Вальтеру тоже набрали порядочно. И
вдруг подо мною повернулась сухая ветка, и я заорал как
сумасшедший:
– Змея!!!
Вальтера как ветром сдуло, он мигом очутился
на скале и оттуда огромными позеленевшими глазами глядел на меня и вокруг. Всё
на мне одеревенело, и стоял я как вкопанный на ветке, которую я принял за змею.
Затем немного сделал шаг, второй к своему мешку с яблоками, осторожно взял его
и, внимательно глядя себе под ноги, взобрался на скалу, вытер рукавом рубахи
обильный пот со лба, тяжело вздохнул и обессиленный рухнул на камень рядом с
Вальтером. И только минут через двадцать снова спустился вниз к яблоне, взял
сумочку с рыбёшками и удочку и опять взобрался на
скалу.
– Иди, бери свой
мешок, и пойдём домой.
– Не пойду, боюсь,-
чуть слышно выдохнул он.
Пришлось мне снова спускаться со скалы,
брать его мешок, где было ведра полтора яблок и опять карабкаться на скалу.
Вальтер отрешённо молчал, а я и не ждал от него благодарностей, так как сам ещё
не совсем отошёл от встречи с гюрзой. Посидели опустошённые страхом с полчаса,
потом поднялись и пошли, молча, домой. Где-то километров через пять я спросил
его по-немецки:
– Испугался
змеи?
– Очень. Большое тебе
спасибо, что принёс мой мешок. Я бы его там и бросил и ни за что не полез бы за
ним.… Пусть бы пропал там.… Пусть бы его змеи там покусали, а не
меня…
И до самого дома говорили мы с ним
по-немецки. Это был мой полноценный практикум с реальным немцем. После этого
приятельских отношений с ним не было, но и отвращения или злобы к нему я уже не
испытывал. А в школе Берта Августовна больше двойки мне не ставила, хотя
вызывала к доске отвечать чуть ли не каждый урок и гоняла по тексту и словарю от
всего сердца. Но это для меня были семечки, ибо я уже и сам понял, что могу и
могу довольно сносно говорить на её родном языке. Ну а о чем они говорят, дома
для меня тайны уже не было. А если попадались слова, которых я не мог отыскать в
учебнике или в словаре, а их было там не густо, то я спрашивал их у Вальтера,
который невольно стал моим вторым учителем…
Ну а змей в Южном Казахстане было много и самых разных: и тех,
что живут в степи и песках, и тех, что обитают у речек. Степные – это в основном
гадюки, пищей которых служат мыши и другие грызуны или мелкие птахи, гнездящиеся
в чахлых кустиках травы. Укус гадюки чаще не смертелен, но очень болезненный и
опасен своими осложнениями. А у речек, много плавающих по воде змей от 30-40 см.
и до полутора метров. Чаще всего они неподвижно лежат на дне неглубоких омутков
и ждут, когда рыбки поплывут над ними, принимая их за палки, и тогда
стремительным броском хватают зазевавшуюся рыбёшку, выползают на берег и только
здесь заглатывают их. Почти все они живородящие. И однажды я был невольным
свидетелем их появления на свет божий. Дело было жарким июльским днём 1943 года.
Я уже собирался идти домой и напоследок решил закинуть удочку ещё раз. Вдруг
вижу, плывёт к моему топкому пологому берегу чёрный карандаш и, о чудо, дёргает
во все стороны хвостиком. Таких маленьких я ещё не встречал. Я подцепил его палкой и
выбросил на берег, и тут же утопил его в грязи, чтобы не поднимать шума. Тут же
увидел второго, точно такого же, как и первый. Его несло течением к моему
берегу. Подцепил и его палкой и тоже утопил в грязи. Удивлению моему не было
предела, когда через пару минут увидел ещё два карандаша плывущих к моему
берегу. Но что было самым удивительным – они ухватились мёртвой хваткой за
крохотного малька, и никто из них не хотел уступать другому свою первую в их
жизни добычу. Я и их подцепил палкой и затолкал в грязь. Случайно подняв голову,
в двух шагах от себя высоко на толстой ветке тальника увидел полутораметровую
водяную змею, из анального отверстия которой, крутясь как вьюн, выползал ещё
один гадёныш. Я подцепил змею палкой и выбросил на берег. Она совсем обессилела
при родах и почти не шевелилась. Так что убить её труда не составляло. Но шуму
наделал много, так что пришлось покинуть этот уютный омуток и поискать
другой.
Теперь я с опаской проходил под нависшими
над речушкой ветками, тщательно оглядывая их, прежде чем пройти под ними. Тем
более что вспомнил, как один из моих товарищей пришёл домой со змеёй на шее. Как
она его не укусила – одному Богу известно. Змею с его шеи сняла баба Доня. Она
была легендарной личностью в нашем селе: она лечила травами всех страждущих,
принимала роды и в свои семьдесят лет в работе могла легко заткнуть за поле
многих. Переломы, вывихи, кровотечения, змеиные укусы, печёночные колики и т.д.
– всё это было её областью врачевания. И вот в августе я поневоле стал её
пациентом. Как обычно мы с Васей и другими пацанами пошли за яблоками на
Алмалинку. Мы уже собрали все яблоки под яблонями. И я полез на яблоню, чтобы
стрясти остальные. Ухватился за ветку над головой, а на ней, греясь на солнышке,
лежала гадюка, я и зажал её в руке вместе с веткой. Она и цапнула меня за левую
кисть. Я моментально свалился вниз и закричал диким
голосом:
–
Хлопцы, меня укусила за руку змея.
Змею хлопцы тут же убили. Рука быстро пухла
и синела. Пацаны перетянули мне верёвочкой руку до локтя и выше локтя. Разрезали
в месте укуса палец в нескольких направлениях, выдавили изрядно крови. И мы
спешно выбрались из ущелья. Голова моя кружилась, и вскоре я потерял сознание.
Тащили меня, чуть ли не волоком и часа через четыре довели к Васиной хате. Благо
баба Доня была дома. Она тут же захлопотала вокруг меня. Я то терял сознание, то
приходил в себя, но почти никого не узнавал. И вдобавок почти совсем ослеп. Баба
Доня похвалила ребят, что успели до захода солнца притащить меня к ней. Маме
моей сказали, что я заночевал у Васьки и ни слова о том, что змея укусила меня.
К вечеру другого дня я с Васькой заявился домой и рассказал, что и как стряслось
со мною. А через неделю я опять вместе с друзьями отправился в горы за яблоками.
Вскоре мы совсем забыли об этом. Но редкий день проходил без того, чтобы кто-то
в селе не столкнулся со змеёй.
… Утром мама полезла в подвал, чтобы
поставить там, на холодный пол крынку с молоком, и тут же выскочила оттуда,
крича от возмущения, что там лежит большая толстая змея. Я взял вилы и спустился
в подвал. Толстая полутораметровая гадюка лежала возле крынки с вечерним
молоком. Я проткнул её вилами и выволок на свет божий. Она почти не шевелилась
из-за огромного толстого живота. Когда я, её убил и распорол ей брюхо, там было
шесть змеёнышей, которые должны были вот-вот
родиться.
На следующие утро мама подняла меня чуть
свет и велела подоить корову, так как у неё что-то неладно с головою. Я зашёл в
сарай и увидел, что на вымени у коровы висит на соске здоровенная змея. Я
ухватил вилы и изо всей силы ударил её. Она отцепилась от соска, но успела его
укусить. Когда я выбросил змею из сарая, оказалось что это уж, который повадился
сосать корову. Таких случаев по селу было много. Но вымя у коровы стало заметно
пухнуть и пришлось бежать за бабой Доней, которая три дня лечила нашу Бурёнушку.
В результате коровка не пала, но перестала доиться на одну
дойку…
А вскоре я ещё раз убедился, что не только
ужи, но и змеи большие любители молока. Повадились со мною ходить на рыбалку
старшая сестричка Тамара. И было ей в ту пору пять лет. Ходок из неё, известно
какой, но и отцепиться от неё было невозможно. Вот и решил я с нею пойти с
ночёвкой, ибо за один день пройти с нею 30 километров – задача
непосильная. А так как езды не было никакой, то мама налила нам в литровую
бутылку молока, заткнула пробкой из кукурузного початка. Поначалу моя юная
путешественница шла бодро и первую треть пути мы прошагали почти без проблем. На
второй трети начались проблемы: то она пить хочет, то ножки у неё не идут.
Пришлось её поить молоком, потом садиться отдыхать всякий раз как она начинала
хныкать. Ну а третью часть я её нёс на закорочках, привязав к спине верёвкой,
чтобы она крепко держалась. С грехом пополам часа через четыре мы доползли до
речки. И тут моя сестричка как заново родилась: всё для неё было внове, всё
интересно, всё хотелось попробовать, своими руками потрогать, погладить. А
сколько камешков красивых кругом, а какие листики, а какие цветочки у самой
водички. Впору было её привязывать, чтобы она, куда не залезла или не упала на
камнях, или в речушку, или не увязала в грязи. Помогла змея, которая Бог весть,
откуда появилась и поползла к ней. Змей Тамарка уже не раз видела и моментально
отреагировала:
– О, моя змея ко мне
ползёт. А она меня не укусит?
Благо, что змея была небольшой, где-то с
метр не более. Я сразу же прибил её палкой, а Тамарке пригрозил, что змей здесь
много и я не всегда могу быть рядом с нею, чтобы спасти её как в этот раз. И
если змея её укусит, то она помрёт, и я её закопаю в этих камнях у речки. Такое
страшное внушение подействовало, перспектива быть погребённой в этих камнях ей
не улыбалась и она теперь не отставала от меня ни на миг и была очень
внимательна ко всему, что нас окружало. Рыбка ловилась неплохо, а когда
вечерело, мы развели Костер и на прутьях стали жарить пойманных рыбёшек. А на
ночь устроились под скалою, которая нависала над обрывом. Я натаскал сухой
травы, и мы улеглись как короли на перинах на мягкой травке под навесом скалы.
После рыбки захотелось Тамаре пить, она сама откупорила бутылку, напилась
молока, а пробку где-то уронила. Я отругал её, взял бутылку и поставил, чтобы не
упала, меж трёх камней, прикрыв отверстие небольшим
камешком.…
А ночью началась гроза. Молнии разрывали
чёрное небо на куски, оглушительно гремел гром, моя маленькая путешественница
плотно прижалась ко мне и так крепко спала, что проснулась только на заре. Сразу
попросила попить молока, но когда я уже хотел брать бутылку за горлышко, к
своему удивлению увидел, что из горлышка бутылки торчит змеиный хвост, а молока
в бутылке практически и нет, всё молоко выпила незваная ночная гостья. Пробовал
её тянуть за хвост, но не тут-то было – тело её не проходило в горлышко – от
молока она растолстела. Со злости я так хватил о камни эту бутылку, что оглушил
змею. Бутылка разлетелась вдребезги, а оглушённая змея какое-то время не
шевелилась, а когда попыталась ползти, я её прибил камнем, отрезал голову и на
костре зажарил целиком. Потом порезал на кусочки, и мы так плотненько
позавтракали жареным мясом, что потом не раз пили воду из
речки.
А заря разгоралась всё сильнее. В омуте под
скалою ловилась рыбка преотлично. Я не успевал снимать их с крючка, насаживать
свежего червячка. Вот и послал Тамарку залезть на верхушку скалы, чтобы она
снимала с крючка рыбок: мне это было бы очень удобно, так как я стоял одной
ногой на выступе скалы, который нависал над глубоким и большим омутом. И всякий
раз, когда ловилась рыбка, надо было с этого уступа слазить на берег, чтобы
отцепить рыбку и положить её в сумку. Сказано – сделано. Тамарка сидит за
верхушкой скалы, я ей кидаю всю леску с рыбкой, она отцепляет её с крючка и
бросает мне леску с пустым крючком. Огромная экономия времени и больше для меня
удобств.
И вдруг поплавок быстро и резко пошёл в
сторону и под скалу, затем сильный рывок, и удилище чуть не вылетело у меня из
рук. Как я сумел удержаться на этом уступе, да ещё на одной
ноге…
Плавно подсекаю, как не раз это делал во
сне, когда снилась большая рыба. Подсекаю и рыба где-то там, в тёмной глубине
начинает водить мою снасть по всему омуту. Единоборство продолжалось минут
пятнадцать. Наконец я почувствовал, что рыба устала и начинает подчиняться моей
воле. Тогда я с силой потянул её на себя и через голову выбросил за верх скалы,
а сам свалился в омут. Дна я не достал, но когда выбрался на берег, то бегом
бросился наверх скалы, где сидела сестричка. Но её там не
было.
Килограммовая форель плясала в зарослях
шиповника. А Тамара бледная, с трясущимися руками и побледневшими губами что-то
беззвучно повторяла. Я звал её к себе, она упрямо трясла головой и повторяла:
«Акула! Акула! Акула!. Я её боюсь. Она и меня проглотит». И я вспомнил, что
накануне я читал ей рассказ Л.Толстого
«Акула».
– А у нас и стрелять
в неё не из чего: у нас нет ни пушки, ни даже
ружья…
После этих слов я расхохотался и потихоньку
её волнение и испуг прошли, но она ещё долго не подходила к сумке, где уже
изредка трепыхалась форель…
Больше ловить рыбу я не стал, мы собрали все
наши немудрёные снасти и вещички и, пока ещё не было жарко, отправились домой.
Шли более четырёх часов. Больше я сестру на рыбалку не брал, но и акул больше
никогда не ловил…
Лето 1943 года было неимоверно жарко.
Сгорела вся трава в поле, посевы зачахли на корню и видов на урожай, даже на
плохой, не было никаких.
Люди оборвали все листья на лебеде и
обдирали кору с деревьев, и любую траву, какую находили съедобной, варили и ели.
Школьников в колхоз уже не приглашали, там было нечего делать. И я почти каждый
день ходил на рыбалку. В это лето в речке появилось много какой-то рыбёшки в
палец и не более величиною. И я каждый раз приносил домой по кило и более такой
мелочи.
Вот и в это утро, ещё на заре, а я уже был
на речке. Тихо, неимоверно тихо, даже птиц не слышно. Разгорелась заря, и клёв
стал чудесным. Потом жара и клёв спал. Домой идти было ещё рано. Я улёгся у
речки и незаметно уснул.
К обеду появились тучи, засверкали молнии,
громыхнул гром и я проснулся. Оглушённый раскат грома расколол небо. И тут прямо
над собою увидел я огненно-рыжий с голубовато-зелёным оттенком большой мяч
шаровой молнии.
Я много был наслышан о ней от бабок, но
видел впервые. Она опускалась всё ниже и ниже над моею головой. Я понял, что она
сейчас ударит в меня, так как близко ничего выше меня не было. Только метрах в
двадцати было дерево. Я потихоньку лёг на живот, потом аккуратно перевернулся на
спину, чтобы лучше видеть мою нежданную гостью или свою смерть. Она опустилась
сантиметров на 30 и потрескивала сухим металлическим треском. Я уже ощущал на
своём лице её жгучее дыхание. И мой вдох, и выдох, то опускал её ниже, то
поднимал при выдохе.
Казалось, что выхода не было никакого и
минуты жизни моей сочтены. Случайно я отвернул голову в сторону, набрал побольше
воздуха в грудь и… что будет, то будет, с силой выдохнул под шаровую молнию,
которая потрескивала прямо над моим лицом и уже обжигала его своим колючим
ярко-рыжим светом. Молния подскочила вверх под напором выдохнутого
воздуха.
– Ага, не нравится, –
чуть не крикнул я.
И я понял, что спастись можно было, только
отогнав молнию от себя в сторону дерева. И я принялся дуть, стоя уже на
четвереньках. Эта игра со смертью тянулась долго. Малейшая неосторожное движение
или оплошность и конец…
Вот и дерево где-то в двух – трёх шагах. И вдохнув в себя,
сколько смог, я снова с силой выдохнул воздух под неё, и вдруг вроде кто-то потянул молнию к дереву … раздался
оглушительный грохот. Дерево, расщеплённое пополам, рухнуло на землю, придавив
меня своими ветвями.
Выбравшись, из-под веток, я пошёл к удочке.
Меня трясла безудержная крупная дрожь, пот заливал лицо, рубашка и штаны были
насквозь мокрыми…
Поплавка, не было. Я, выдернув леску, снял с
крючка хорошую форель. Насадил свежего червяка, забросил подальше крючок и сразу
же резкая поклёвка. За какие-то два часа я наловил килограмма три рыбёшек. А
потом как отрезало: за полчаса поплавок ни разу не дрогнул. Небо затянуло
тучами, вдали погромыхивал гром. И я заспешил
домой…
… Середина июля 1943 года. Неимоверная жара.
Васька и я спрятались от неё в хате, втайне надеясь, что баба Доня, которая
тарахтит чугунами и горшками, хоть что-то да даст нам перекусить, хотя надежды
на это было мало. Всех кошек и собак давно мы съели, переловили всех змей и
сусликов, а в огороде, как и в полях всё выгорело
начисто.
Смотрим, подъезжает верхом на лохматой
лошадёнке в шубе и меховом малахае (треухая шапка) казах. Остановился и, бросив
лошадку на произвол судьбы, направился к хате. Пошатнулся и ухватился за косяк
входной двери. Баба Доня бросила свои горшки и, вытирая передником из рогожи
руки, вышла к нему.
– Что
случилось Базарбай? – добрая половина казахов из окрестных аулов были её добрыми
знакомыми или пациенты.
– Баба
Доня, спасай меня! – сиплым голосом запричитал он. – Я хочу идти в армию, а меня
не берут. Говорят, что у меня туберкулёз последней стадии, и что мне лучше
умереть дома, чем где-то по пути в армию. Если спасёшь, если вылечишь, отдам
тебе дойную кобылицу, трёх коров и два десятка барашков. Больше у меня ничего
нет.
– Как же
я тебя вылечу, ведь ты же мусульманин, а мой бог помогает только тем, кто
крестится как я. А ты же не крещённый, - пытается баба Доня хоть как-то
отделаться от него от него.
– На
тебе только кожа да кости, тебя уже и ветерком качает. Где ты раньше был? Почему
с полгода назад не приехал?
– Я
боялся тебя. Да и думал, что и такого в армию возьмут. Пять раз ездил в
военкомат, хотел добровольцем уйти на фронт, вместо моих погибших там
братьев.
– Ну и
что мне с тобой делать? Ты же нехристь. Да разве ты отречёшься от своей веры и
примешь нашу веру в Иисуса Христа? Тебе надо покреститься, может тогда мой Бог и
поможет вылечить тебя, - пытается баба Доня ещё раз отбояриться от столь
необычного пациента. А казах упал в ноги бабуле, ухватил её за подол и истошным
голосом говорил:
– Ай,
бай, баба Доня, быстрее крести меня и начинай
лечить.
Отступать больше некуда и баба Доня
приказывает Ваське и мне наносить в 200-литровую бочку, что стоит в самом конце
огорода, ключевой ледяной воды. Через полчаса мы выполнили её задание, и баба
Доня повела Базарбая в огород к бочке, а мы следили, чтобы увидеть, чем
закончится этот спектакль.
– Тебе
надо голым залезть в эту бочку, чтобы я могла тебя
окрестить.
Базарбай разделся и подошёл к бочке. Боже, в
чём только держится душа в этом теле – ребра выперли и, кажется, вот-вот вылезут
через тонкую синюю кожу. А кроме костей у Базарбая ничего нет. О таких говорят
«Краше в гроб кладут»…
Бочка была выше Базарбая на целую голову, и
он как мог ни пытался, залезть в неё не смог. Тогда бабуля послала Ваську за
табуреткой, а меня за маленькой лестницей. Мы бегом пустились к хате, и тут же
вернулись. Баба Доня что-то убедительно внушила Базарбаю. А он безудержно
дрожал, несмотря на сорокоградусную жару.
–
Запомни, сынок, ты теперь не Базарбай, ты теперь будешь Иван. И если кто-то
будет тебя называть Базарбаем, никогда не откликайся на это имя, иначе никогда я
тебя не вылечу, и ты умрёшь. Ты теперь Иван. Запомнил? Ты теперь навсегда Иван.
Запомнил? Вот и, слава Богу. – И баба Доня начала читать «Отче наш». Потом
второй раз, потом третий. Перекрестилась трижды, поклонилась голому крестнику в
ноги и нетерпящим возражений голосом
приказала:
– Иван,
лезь в бочку! Казах послушно залез на табуретку, а потом по лестнице поднялся на
край бочки. Зубы его лихорадочно стучали, и синее его лицо стало
зелёным.
– Во имя
отца и сына окрещается раб божий Иван, − и, ухватив за волосы, окунула его в
ледяную воду с головой. Иван вынырнул из воды, глаза полные ужаса выкатились из
орбит.
– Иван,
перекрестись, как я тебя учила. Иван сведёнными челюстями что-то пытался
сказать. И как мог, перекрестился.
– Во имя
отца и сына и святаго духа, окрещается раб божий Иван. – и снова окунула его
головой в бочку.
Иван вынырнул и увидел, что бабуля его
осеняет крестом, и закрестился сам.
– Во имя
отца и сына и святаго духа, окрещается раб божий Иван. – И третий раз окунула
его с головой в бочку. А когда Иван вынырнул, она перекрестила его и он тоже
начал неумело креститься.
– Ты
замёрз, Базарбай?
– Я Иван, и я не замёрз, мне жарко.
Втроём мы еле вытащили его из бочки, а он
улыбался счастливой улыбкой. Он свято верил бабуле и, пританцовывая,
приговаривал:
– Я
теперь Иван, я теперь окрещённый. Я теперь выздоровею, и меня возьмут в армию. Я
буду мстить немцам за моих погибших на фронте
братьев…
–
Одевайся, Иван, и пойдём в хату. Это ещё не все, я тебе ещё должна много
рассказать, - и повела Ивана в хату.
– Есть
хочешь?
Иван утвердительно кивнул
головой.
В хате бабуля налила ему большую чашку
затёрки и где-то нашла кусок свиного сала.
– Ты,
Иван, теперь должен, каждый день есть свиное сало и мясо, как мы, русские. Ешь
много чеснока и лука. Пусть тебе убьют барсука, ешь, сколько сможешь его мясо и
пей по полстакана утром, в обед, и вечером топленного барсучьего сала перед
едой. Ешь много и всё, что захочешь. Но свиное сало, барсучье и собачье мясо
каждый день. И не забывай пить перед едой по полстакана барсучьего топлёного
сала. Все понятно Иван?
– Всё
понятно, баба Доня.
– Я
теперь твоя крестная мать, зови меня
крестной.
– Ты
теперь моя крестная мать и век тебя буду
помнить.
– Ну а
теперь я тебя русским молитвам научу. Когда утром встанешь, говори «Отче наш,
еже еси на небеси…». Садишься кушать, говори «Во имя отца и сына и святаго
духа…».
Память у Ивана была отменная, и вскоре он
наизусть читал и «Отче наш», и «Во имя отца и
сына…»
– И
всегда, Иван, крестись утром, когда встанешь, и перед едой, когда читаешь
молитву, и перед тем, как ложиться спать. А теперь становись со мною рядом перед
иконой, и прочитаем с тобою обе молитвы, и оба будем осенять себя крестным
знамением, это значит креститься. Иван опустился на колени рядом с бабулей и
жарко, истово, громко стал читать молитву. Потом оба поднялись, и Иван вдруг
сказал:
– А у
меня дома нет Бога, дай мне одного, у тебя, их вон, сколько много, в
углу.
И баба Доня, не раздумывая, взяла с иконницы
образ Иисуса Христа и протянула Ивану. А потом сняла у себя с шеи свой нательный
медный крестик, поцеловала крестик и одела на шею
Ивану.
– Носи
его всегда и дома, и на фронте. Пока крестик будет у тебя на шее, ничего плохого
с тобою не будет и никакая пуля тебя не возьмёт. Ну а сейчас езжай с Богом домой
и ешь всё, что я тебе сказала и пей барсучий жир. Через месяц приедешь ко мне
опять Базарбай?
Казах побледнел, удивлённо посмотрел на бабу
Доню, потом перекрестился и запальчиво
сказал:
– Я
теперь, Иван, и всегда буду Иваном.
– Что ж,
Иван, крестный мой сын, пойдём, я тебя
провожу.
Иван засунул за пазуху образок, с трудом
залез на коня и поехал. Потом остановил лошадь, улыбнулся и помахал бабуле
рукой.
Когда Иван уехал, мы пристали к бабе Доне,
зачем она устроила весь этот спектакль.
– А что
мне оставалось делать, он бы не уехал. Он же сюда приехал умирать. Я была его
последней надеждой. А лишать человека надежды грешно. Это великий грех перед
господом богом. Если не умрёт, то через месяц обязательно
приедет.
И он приехал. Приехал уже на другой кобыле.
Посвежевший, пополневший и весёлый. Перед собой на седле он привёз большого
рогатого барана. Легко соскочил с лошади и, улыбаясь до ушей, направился к хате,
неся на руках свой подарок бабуле. О чем он говорил с ней, я не слышал, но
пробыл он у неё до позднего вечера и уехал.
– О чём
он говорил с тобою, - пристали мы к ней.
Говорили о Боге, я его учила молитвам,
обещал приехать ещё, а когда точно не
сказал…
Заявился он только через три месяца, и не
один, а со своей молодой женой. Оказывается, за это время он успел и жениться.
Пригнал, как и обещал, кобылицу, трех коров и два десятка овец. Загнал их во
двор, молодецки спрыгнул с коня, поклонился бабе Доне чуть ли не до земли и,
обняв её, начал целовать ей руки.
– Завтра
я уезжаю в армию, молись за меня моя крестная мать и жди меня домой. И он стал
на колени перед иконами, истово перекрестился и начал читать молитвы. Вечером
они уехали оба, и мы о нём не слышали ничего до самого конца
войны.
– Знать
погиб, - вздыхала баба Доня, которая уже всерьёз считать его не только
крестником, но и сыном. А он появился в конце 1946 года с орденами и медалями на
груди и погонами капитана. Говорит, что дошёл до Берлина, а потом ещё год с
хвостиком дослуживал в Германии и только в октябре его демобилизовали. Ни разу
не был ранен, ни разу не был контужен, хотя хлебнул горя на фронте полной мерой.
Весь день и вечер мы слушали его рассказы о его фронтовых буднях. Он остался
ночевать у бабули. А утром она с гордостью показывала нам свои обновки, золотой
перстень, массивное золотое кольцо и золотой широкий браслет, подаренный сыном
Иваном…
… В первых числах ноября 1943 года выпал
обильный снег и школьников уже не посылали, ни на какие работы. Только школа,
дом, и корова, да сестрички ограничили круг моих обязанностей. Много внимания, я
уделял сестричкам, и где только мог, заменял маму с её заботами о хозяйстве, и
читал, читал, читал, книги из школьной библиотеки, которую создал ещё до войны
мой отец. Все сказки Пушкина я знал наизусть и по вечерам рассказывал их
сестричкам и маме, чем доставлял им большое удовольствие. И волей или поневоле
прислушивался к тому, о чём немцы говорят у себя по вечерам. И чем хуже дела
были на фронте, тем радостнее и оживлённее были их разговоры. А когда немцы под
Сталинградом вышли к Волге, наши квартиранты устроили вечером праздничный ужин,
пели песни, провозглашали тосты за скорую победу Гитлера над
Советами…
А от отца так и не было вестей. А 27 ноября
получили похоронку, что погиб он у Днепра почти год тому назад. Мама вскрикнула
и замертво рухнула посредине комнаты. Кое-как привели её в чувство и уложили на
кровать – ноги её не держали, были как ватные. Но это уже была не наша мама,
всегда жизнерадостная, подвижная, бойкая на поступки и язык. Она почернела в
лице, глаза её потускнели и стали как стеклянные, волосы на голове стали седыми,
отнялась речь… Баба Доня, двое суток отхаживала маму и кое-как поставила её на
ноги. Но вернуть её по-настоящему к жизни так и не смогла. Мама автоматически
двигалась по комнате, что-то делала, не доделав, тут же начинала что-то другое
делать, она никого не слышала и где-то была далеко-далеко от нас в своих
чувствах и мысли. И только когда Людка свалилась с тёплой печи на пол, сильно
ударилась о кровать грудью и руками и залилась истошным воплем от неимоверной
боли, что-то дрогнуло в лице мамы, она ухватила Людку на руки, прижала к себе и
разрыдалась. Баба Доня обняла её, и они в три голоса с причитаниями голосили
весь вечер.
А у постояльцев по этому случаю опять
праздник. Слышу, что старик говорит бабке своей, что мама наша долго не
протянет, умрёт на днях, и они станут в нашей хате полными хозяевами. А нас
выбросят на улицу чтобы мы замёрзли…
Лопнуло терпение и у меня, я вышел в
прихожую и прокричал, что я знаю, о чем они говорили и дословно пересказал им,
что и кто из них говорил. И добавил, что коль они желают смерти нашей маме, то
пусть сами убираются к чёрту из нашей хаты, иначе хуже будет. Старик-немец
схватил меня за ворот рубашки и, распахнув дверь в горницу, с такой силой меня
толкнул, что я не устоял на ногах и запахал носом по земляному полу хаты. Фриц
захлопнул дверь с такой силой, что из двери выпал сучок и появилась сквозная
дыра. Я зажал нос, чтобы остановить хлынувшую кровь и сквозь зубы
процедил:
– Ну
фрицы поганые, хотите войны, так будет вам война. Ну, немец – перец – колбаса,
что-то придумаю такое, что вы и сами уберётесь из хаты по добру и
поздорову…
Утром я в школу не пошёл, а пошёл в сельский
совет и рассказал всё председателю сельсовета. Тот тут же пошёл к нам и велел
немцам уходить немедленно из нашей хаты, иначе он вызовет коменданта, и их
выселят в отдалённый Казахский аул.
– А куда
переезжать? – задыхаясь, спросил старик-немец, он прекрасно понял, что война со
мною им проиграна начисто.
– Через
пять хат отсюда умерла бабушка, и её хата стоит пустая уже неделю. Вот туда и
переносите свои вещи. И чтобы к обеду вас здесь не было. Вдову фронтовика я вам
в обиду не дам. Я всё понятно вам объяснил? – и ушёл с трудом передвигая
костыли. Полгода как он вернулся домой с орденом Красной Звезды и без левой ноги
и правой руки – оторвало осколками связки гранат, которой он подбил немецкий
танк.
Зимовали мы в одной комнате, экономя
топливо, которого было совсем не густо. Летняя жара выжгла не только зерновые и
что было в огородах, но даже сорняки, которыми мы топили уже две зимы, не
уродились. И волей-неволей приходилось экономить каждую былинку топлива. Раз в
сутки варили затёрку, а вечером и утром хлебали пустой чай, заваренный мятой и
вишнёвыми листьями. Страшный голод царствовал во всем селе: съели всех собак и
кошек, ловили петлями воробьёв и снегирей, а голубей поели ещё прошлой зимой. От
голода стали пухнуть и умирать люди, а в конце декабря закрыли школу совсем, так
как в школу ходить было некому и не в чем. Все поголовно детишки не имели обуви,
а одежды тоже не было почти у всех…
Оставшуюся до Нового Года неделю ребятишки
всё равно (кто, когда мог и в чём мог) приходили в школу – но учителей не было,
школу закрыли на огромный амбарный замок. Тогда ученики из школы устроили
катания с горы: школа стояла на самом краю глубоченной балки, замётанной толстым
слоем снега. Протоптали широкую колею в снегу, полили водой и через несколько
часов колея превратилась в ледяную горку метров 150-200 в
длину.
Вначале катались на деревянных, топором отёсанных обрубках. А
чтобы они не слетали с ног, сбоку гвоздями прибивали из мешковины или резины
что-то вроде креплений и получались чудовищной формы подобия лыж, которые на
ледяной поверхности развивали очень хорошую скорость. Потом кто-то из мальчишек
приволок ледянки, которые покорили всех своей простотой изготовления и чудесными
ходовыми качествами. С горы ледянки летели как птицы, успевай только рулить
ногами и не вылететь из них на бешеной скорости. Лепились ледянки из коровьих
лепёшек: пока они были горячими, надо было замесить их с объедками сена и
вылепить из них форму круглого тазика, если на одного человека, а если на двоих,
то лепили продолговатой формы. Внутри лепилось поболее объедков, чтобы теплее
было, и даже влепляли рогожи в несколько слоёв. Затем готовую форму обливали несколько раз водою, особенно часто и
понемногу поливали внешнюю нижнюю часть
ледянок…
И через два дня вся ребятня вооружилась
новым видом транспорта, овладевая попутно мастерством катания на столь
непритязательном виде скоростного спуска с горы. Равнодушных к этой забаве не
было.
У школы жили три брата близнеца. Мать их
умерла от голода, в школу они не ходили, так как не в чем было: одежды не было
ни какой, только два галоша, да и те на одну ногу. Старшая сестра, которой было
всего 11 лет, имела у них страшный авторитет. Улучив минуту пока её не было
дома, они по очереди катались с горы на ледянках. Совершенно голые, в галошах на
босу ноги, тащили ледянки, садились голой попой в их ледяное нутро, со свистом
съезжали на большой скорости с горы. Вытаскивали наверх за верёвочку свои
ледянки, съезжали ещё раз, утопая в снегу по колено вытаскивали ледянки снова на
верх горы к школе, передавали эстафету катания друг другу (передавались не
только ледянки, но и галоши). Потом дважды с горки съезжал второй голый близнец,
а первый бежал босиком домой и лез на печь отогревать заледеневшее тело и душу.
А третий братишка уже стоял наверху горы, пританцовывая на 30-градусном морозе,
ожидая своей очереди дважды прокатиться с горы. Поначалу мы не понимали, зачем
они одевали галоши – все равно бегали босиком по снегу, а потом дошло – галошами
они рулили и, благодаря им, не резали себе подошвы ног о ледяные покрытия горы.
А горку раскатали так, что блестела она как зеркало, впору было смотреться в
неё…
На Новый Год разгулялась страшная снежная
буря, сверху снег валился большими хлопьями, бешеный ветер свивал в непроглядную
круговерть, а к утру замело всё село снегом по самые крыши. Когда утром я
откопал сено, чтобы дать корове, которую мы заводили в хату, чтобы не украли,
увидел, что кто-то повадился ходить к нам за сеном. Раньше не придал этому
значения, хотя и замечал, что вроде кто-то берёт понемногу наше сено. А в этот
раз взято было много и никак не замаскировали взятое – зияла большая дыра от
взятого сена. И решил я подкараулить воришку. Три ночи мёрз в сене чуть ли не до
утра. На четвертую ночь началась метель. Где-то за полночь я передрог
окончательно и решил, было уже плюнуть на всё и идти в хату, как вдруг, мне
показалось, что кто-то закашлял потихоньку, как-то
приглушённо.
Я насторожился, положил поудобнее толстую
палку и затаился, хотя меня и без того не было видно – замело снегом и только
маленькая дырочка давала мне возможность видеть, что делается около стожка сена.
Подошли трое, о чём-то поговорили, и смело начали орудовать у стожка. Вначале
аккуратно сгребли со стенки снег, а потом расстелили большущую наволочку перины
и начали дёргать сено и набивать этим сеном перину. Они так увлеклись работой,
что не заметили, как я подкрался сзади, и изо всех сил огрел самую большую из
этих фигур по спине своей палкой, потом ударил вторую, та заорала дурным
голосом, ринулась бежать третья, бросилась за нею. Первая кое-как поднялась, и я
узнал в ней Берту, но не подал виду, а ударил ещё несколько раз по ногам, спине
и широченной заднице. Берта что-то закричала по-немецки и тоже кинулась
бежать.
В награду за мои муки мне достались два
больших мешка и огромная наволочка с перины. Мама сшила из мешков себе юбки, а
сестричкам моим из перины платешки, так как все мы за эти годы поизносились так,
что практически были голы в полном смысле этого
слова…
… Занятия в школе никто и не думал начинать,
некому было ходить в школу из-за голода, холода и одежды. Мама и я, мы долго
обсуждали эту безвыходную ситуацию: я хотел закончить хотя бы семь классов, но
где учиться: школу закрыли, учителей нет – мужчин забрали в армию сразу ещё в
1941 году, девчатишек мобилизовали на фабрики и заводы.… Оставалась только
казахская семилетка в соседнем селе, за 11 километров от
Калиновки.
