Сайт Александра Таранова

В оглавление

Назад

11 часть

 

 

 

28 августа. Наконец-то в институте вывесили списки принятых в институт. Ура! Меня приняли и с сегодняшнего дня я студент. Чтобы поехать домой, не может быть и речи – не успею. Придётся остаться здесь.

Нам дали места в общежитии, у чёрта на куличках, в старом заброшенном бараке, в огромных комнатах по 40 человек в каждой. Железные солдатские кровати, тумбочки на двоих, старое шерстяное солдатское одеяло, подушка из ваты… И всё. Маленькие подслеповатые окна, заросшие грязью и копотью, скрипучие, рассохшиеся деревянные трухлявые полы и гора мусора посредине комнаты, и два огромных стола для самоподготовки к лекциям. Питания никакого: кто, где сможет, там и кормится. Денег не густо, так что повторяется жизнь в училище в Копале. Но там хоть плохо, но кормили… Впереди не жизнь, а сплошные проблемы. Вот тебе и институт!!!

И начались будни учёбы, полные проблем, как экономического, так и учебного характера. Нестерпимая жара днём и собачий холод по ночам даже под одеялом и шинелью. Занятия начинались в 9 утра, а до этого надо дойти до института, а это целых 6 километров, транспорта попутного никакого, где-то хоть что-то поесть. Затем лекции до трёх часов, а то и до пяти вечера. В буфете кроме пирожков с ливером по 5 копеек штука и вволю кипятка – ничего нет. Ходить по столовым – не по карману.

Но ничего, начинаем понемногу приспосабливаться. По субботам (в ночную смену) и по воскресеньям ходим разгружать вагоны на станцию, а это от пяти до десяти рублей на брата, и ужасная боль в руках и спине, зато десяток пирожков с ливером в обед и пачка папирос-гвоздиков ежедневно гарантированы.

Времени свободного ни на что не остаётся. Так что не до развлечений, да и дороги они. Билет в кино самый дешёвый – 20 копеек, а это целых четыре пирожка. Желудок брал верх над всеми другими желаниями. О театрах только мечтали, так как даже галёрка в них стоила более двух рублей, а это двое суток безбедного существования. О каких театрах могла быть речь. И мы с головой окунулись в общественную работу, благо только кружков в институте было более десятка, да секции по интересам, да факультативы и богатейшая библиотека, где я пропадал часами и где открыл для себя море иностранных писателей, доселе мне, совершенно, не известных, о которых я и не подозревал.

Выбрали меня членом факультетского комитета Комсомола и поручили быть редактором стенной газеты «Бокс» – боевой орган комсомольской сатиры, выходившей раз в месяц. В газете работать было интересно, но обременительно, да и ответственность была большая. Свои стихи я не бросал, хотя чувствовал, что они страшно слабы и наивны.

ОСЕНЬ

Ветер ветви колышет,

Ветер воду рябит,

Со свистом ветер над крышей

И над парком летит.

Пыль столбом поднимает,

Воду клочьями рвёт,

Листья с веток срывает,

С пылью вместе несёт.

Ветер листья уносит

С пожелтевших берёз.

Здравствуй, русская осень!

Здравствуй, первый мороз!

 

7 сентября 1948 г.

 

ИВШИНОЙ

Ты сегодня хороша,

Что говорить – девчонка-прелесть!

На лекциях ты скачешь как коза,

И выходки твои, учти, давно приелись.

Совет не слушая, заводишь ты базар,

А слушать лекции тебе, знать, не охота…

Но, погоди! Придёшь на семинар –

Провалишься в два счёта.

 

«Бокс» от 17 сентября 1948 г.

 

Получил из дома письмо. Мама пишет, что Настю изнасиловал какой-то болван и принудил её выйти за него замуж. Горю моему нет предела…

 

СЛАВА КНИЖКЕ ЗАПИСНОЙ

Исчертил свою я книжку

От конца и до начала:

Здесь наброски, там надписки,

Тут портрет с оригинала.

 

Это вот карикатуры

Карандашом. А вот эскизы.

Здесь почти всё сдул с натуры,

Это всё писал для Лизы…

 

Это Ларочке. Стихи

Им обеим к дню рожденья –

Это первые грехи

Моего стихосложенья.

 

Эту книжку записную

Я всегда ношу с собой.

Слава книжке! Слава книжке!

Слава книжке записной!

 

И чего в ней только нету:

От стихов до эпиграмм,

Карикатур или сюжетов…

Точнее – в книжке тарарам.

 

Много в ней моих секретов.

Книжка эта – мой дневник.

Потому я и боюся,

Чтобы кто-нибудь не вник

 

В глубину заветной книжки,

Не читал, не разбирал

Эпиграммы и записки

Или первый мадригал!

 

Слава книжке записной!

Ни конца в ней, ни начала…

Вся исчёркана! Бог мой!

А для меня бесценной стала…

 

Она испачкана, измята…

Давно бы выбросил другой…

Слава книжке! Слава книжке!

Слава книжке записной!

3 ноября 1948 года.

 

Промелькнул первый месяц учёбы в институте. Хронически не досыпаю, и тяжело втройне после разгрузки вагонов. О походе в театр только мечтаю.

 

Ну, вот я и на третьем курсе.

Но память всё чаще и чаще возвращает меня к самым первым дням пребывания в институте. После лекций нас повели в общежитие. А поселили нас у чёрта на куличках: в старой военной казарме, в шести километрах от института. Так чтобы успеть на лекции и хоть что-то перехватить в буфете, надо встать в 6 часов утра, идти в институт на лекции, потом возвращаться в общежитие и выносить горы мусора и старые, ржавые солдатские крученные-перекрученные кровати.

И только на третий день мы, 40 студентов, полдня скребли и драили до блеска полы. В это время завхоз привёз чуть новее солдатские кровати и воз соломы. Выдал каждому под расписку наволочку, огромный мешок, который назвал наперником, и тумбочку, чтобы было, куда складывать наши немудрёные пожитки, книги, учебники и тетради с записями лекций. Потом повёл нас к возу соломы и велел потуже набивать наперники и наволочки соломой, чтобы мягче и теплее было спать. Посмотрел, как у нас ладно всё получилось, и пожелал нам спокойной ночи.

Мы долго ворочались, пытаясь хоть как-то удобнее улечься и укрыться старенькими солдатскими одеялами, сильно вонявшими дезинфекцией и прожаркой, что для меня было не вновь, а просто напомнило годы, прожитые в педучилище.

Так, начались наши страдные дни и ночи с вечно ворчащим желудком, да и не удивительно, так как на завтрак брали по 5 пирожков по 5 копеек штука, стакан чуть подслащённого чаю за 5 копеек, столько же на обед, столько же на ужин. На большее не позволял мой более чем скудный бюджет. Благо в коридоре стояла большая кастрюля с кипятком, но не было кружки. Значит надо покупать, а это непредвиденные расходы. Что ж, надо, значит надо, буду кружку носить с собой, зато напьюсь горяченького вволю.

Прошёл самый тяжёлый месяц адаптации к новым условиям жизни в институте. Прошёл ещё один, и я с ужасом заметил, что мне сильно не хватает денег, а что предпринять – я и не знаю.

Но жизнь сама подсказала выход. Как-то на перемене подошёл ко мне третьекурсник и предложил поработать на разгрузке вагонов, на товарной станции. Я согласился попробовать, да и выхода у меня не было никакого.

 

Приехали в воскресенье на станцию на трамвае, третьекурсник нашёл нужного нам железнодорожника, ведавшего разгрузкой вагонов, и он нам предложил на выбор вагон с кирпичом и вагон с дровами. Вагон с кирпичом показался поменьше, и мы принялись было его разгружать, но «наш шеф» сказал, что мы не так всё делаем: надо не просто выбрасывать, а складывать в штабеля по тысяче. И показал нам, как это надо делать. Расставил нас цепочкой, вручил каждому по паре брезентовых рукавиц, постоял, покурил, посмотрел, как и что у нас получается, дал пару дельных советов и ушёл, оставив нас одних с кирпичами.

Кирпичи никак не хотели подчиняться нам, то выскальзывали из рук прямо на ноги, то выпадали при передаче товарищу. Пришлось чаще перестраиваться. Ну, да как бы то ни было, но постепенно дело, хоть и со скрипом, но продвигалось. Через час – перекур. Посмотрели мы на результаты своей работы и ужаснулись: если такими темпами работать, то нам и за три дня не разгрузить этот вагон. Посоветовались и решили, что надо кирпичи разгрузить донизу, чтобы освободить площадку, где бы мог стоять человек, а не стоять в три погибели согнувшись на самом верху и в самом неудобном положении брать и подавать кирпич. Перестроились и дело вроде бы пошло более успешно. Через час опять перекур.

Критически посмотрели на результаты – вроде бы дело пошло более споро, но особых успехов не заметили. Хотя уже кирпичи подчинялись нам более охотно. Посовещались и с новой силой принялись выгружать кирпич. Через час снова перерыв. Дело вроде бы пошло на лад. Учли промахи в работе. Перестроились. И осточертевшие кирпичи стали покладистее и послушнее. Решили пообедать и отдохнуть, как следует. Мы это заслужили – мы выгрузили третью часть вагона. А это не фунт изюма. Мы даже гордились собой, да и было от чего гордиться, из полных неумех мы превратились в сносных рабочих.

Тут пришёл наш шеф, критически осмотрел нашу работу, сделал пару замечаний и дал несколько дельных советов по организации работы. Хорошо отдохнув, мы с удвоенной энергией взялись за уже не столь уж и ненавистную возню с проклятыми кирпичами. Каково было наше изумление – мы разгрузили больше, чем за два предыдущих часа. Ай да мы, ай да молодцы! Правду говорят, что опыт приходит с работой. Последний перекур.

Пришёл наш шеф, принёс две совковых лопаты и метлу и сказал, что когда мы выгрузим кирпич, надо будет привести вагон в божеский вид, то есть выгрести весь бой из вагона и тщательно подмести. Целый час мы выгружали кирпич и выгребали, и выметали мусор из вагона. Потом отнесли в каптёрку лопаты и метлу.

Потом пришёл шеф и принял нашу работёнку, нахвалил, что всё хорошо сделали, пожал каждому руку и объявил нам всем благодарность. Поздравил с первым по-настоящему рабочим днём, и вручил каждому по новенькому хрустящему червонцу.

– Я вами очень доволен. Честно говоря, я и не ожидал, что вы справитесь с этой нелёгкой работой. Молодцы! Приходите ещё, я всегда вам буду рад.

И он проводил нас до самой остановки трамвая, а мы пообещали ему, что весь октябрь и ноябрь, если будет хорошая погода, мы всегда будем каждое воскресенье приходить и разгружать вагоны.

Но это сильно сказалось на моих успехах в институте, появились хвосты, которые надо было немедленно ликвидировать. Пришлось усиленно заниматься учёбой, благодаря этому я успешно сдал зимнюю сессию, только на повышенную я не вытянул.

Но я уже знал, где и как заработать нужную сумму. На каникулы я не поехал, решил подтянуть учёбу как следует, чтобы весной снова ходить на работу, на товарную станцию.

 

На комсомольском собрании меня выбрали главным редактором факультетской стенной газеты БОКС (боевой орган комсомольской сатиры). Как я ни отбрыкивался, из этого ничего не вышло. Пришлось оговаривать условия, чтобы дали хорошей бумаги, краски, хорошего секретаря и отличного художника. Мои условия были приняты. И мне ничего не оставалось, как дать окончательное согласие.

А через неделю вышел первый номер нашей стенгазеты БОКС. Вывесили её на большой перемене и скромно стали в сторонке, чтобы посмотреть на реакцию проходящих студентов. В начале никто и внимания не обратил. Потом у газеты остановилась группа третьекурсников, раздался смешок, потом уже смеялись в открытую, уж больно смешными были карикатуры, да и едкие эпиграммы были очень уж хлёсткими. Да ещё всё это в цвете – наша стенгазета выгодно выделялась на общем фоне бесцветных и стандартных стенгазет.

Первый блин не оказался комом, и это доставило нам большую радость. А через два дня меня вызвали в деканат. Зачем? В чём я провинился? С этими мыслями я вошёл в деканат. Но там было непривычно пусто, и только за дальним столом сидела наша всеобщая любимица – преподаватель русской литературы Мария Алексеевна.

Этот предмет нам ввели сразу после нового года. Встретили мы её настороженно, уж больно она была молода и красива. Настоящая русская красавица с длинной, ниже пояса толстенной тёмно-русой косой. Румянец пылал на обеих щеках, пылал как два костра и её голубые-голубые, как ясное майское бездонное голубое небо, глаза окончательно покорили нас.

А как она читала свою первую лекцию. Это не передать никакими словами: она не заглядывала в свои записи, а своим мягким бархатным голосом излагала содержание первых русских летописей, о которых мы и понятия не имели. Чувствовалось, что она это пронесла через своё сердце. В зале стояла благоговейная тишина, и в течение двух часов никто ни вздохом, ни шорохом не нарушил её.

Прозвенел звонок, она сказала нам спасибо и стала собирать свои записи. Зал встал и раздались такие оглушительные аплодисменты, что она с недоумением поглядела на нас, и щёки её покрылись таким густым румянцем, какого никогда ранее не доводилось видеть. Она, молча, поклонилась залу и поспешно вышла из-за кафедры.

И вот я один на один с нею в деканате. Она жестом пригласила меня сесть. Увидев, что я сел на самый крайний стул, она рассмеялась и села напротив меня, чем ввела в краску.

– Я хочу поговорить с Вами о вашей стенгазете. Она мне очень понравилась, особенно эпиграммы. Вы раньше не писали стихов?

– Баловался ещё в педучилище. У нас была такая чудесная преподавательница-ленинградка, но она так и не увидела своего родного города, умерла от голода в 1945 году. И у меня самопроизвольно брызнули слёзы. Мария Алексеевна вынула из-за рукава платочек и велела вытереть слезы. Я хотел вернуть ей платочек, но она велела оставить его себе и попросила прочесть что-нибудь из старых стихов, если я их помню.

Я прочёл КОЛЮЧИЕ СТРОЧКИ О ХЛЕБЕ И ДОЧКЕ. Посмотрел на неё, она попросила прочитать ещё что-нибудь, и я рискнул прочесть СКАЗКУ О ХОДЖЕ НАСРЕДДИНЕ, которую любил и считал наиболее удачной. Потом прочёл эпиграмму о своей лени, которая ей понравилась. А потом застеснялся и отказался наотрез читать что-либо ещё. Тогда она попросила написать всё то, что я ей прочёл и отдать ей на следующей её лекции. Тут прозвенел звонок, я молча поклонился ей и чуть ли не бегом покинул деканат.

 

Прошло два месяца, меня снова вызвали в деканат. В деканате ни души, кроме Марии Алексеевны. Она указала пальцем, где мне сесть и сама села рядом. В руках у неё был конверт, который она передала мне. Это вам от моего учителя, Самуила Маршака и прошу извинить меня, что я выслала ваши стихи без вашего разрешения ему …

Я внимательно посмотрел на конверт. Да, это адресовано лично мне. Вот уж чего-чего, а этого я никак не ожидал, чтобы мой любимый поэт написал лично мне письмо, я был удивлён до крайней меры. А Мария Алексеевна, видя это, сказала, чтобы я самым внимательным образом изучил это письмо и неукоснительно следовал советам этого великого поэта наших дней. Окрылённый я летел как на крыльях на следующие лекции.

 

Я разыскал Союз Писателей Казахстана, его секретаря Фёдора Моргуна и сказал ему, что по рекомендации Самуила Маршака заявился к нему без спроса.

Тот посоветовал приходить на встречи начинающих поэтов каждую среду к шести часам вечера. Так я начал нести ещё одну почти непосильную нагрузку на мой и без того совсем куцый бюджет времени. Но это была радостная и полезная для меня трата бесценного для меня времени, мои первые в жизни УНИВЕРСИТЕТЫ в поэзии, так как я был полным профаном в этой области и на первых порах никак не мог отличить ямб от хорея, да я о них никогда и не слышал.

 

Закончился учебный год, чтобы сэкономить мои более чем скромные финансовые ресурсы я решился на авантюру – ехать до станции Уш-Тёбе на крыше вагона поезда Алма-Ата – Ташкент, в то время для студентов это было обычным делом. Сказано − сделано.

Посоветовался с Василием Ивановичем, моим шефом − железнодорожником. И он мне посоветовал ехать на крыше второго вагона и привязаться к трубе и дал мне довольно длинный кусок верёвки и заранее отвёл меня к этому поезду, а машиниста попросил, чтобы меня не тревожили, если будут гонять с крыш.

И вот началось первое в моей жизни путешествие на крыше вагона. Хотя было и лето, и было вроде бы и жарко, но вскоре я понял, что надо одевать шинель. Что я и сделал и ничуть не пожалел, что во время чуть ли не с головой в неё закутался.

Вначале я с интересом рассматривал проносившиеся мимо пейзажи, а потом незаметно уснул под равномерный стук колёс и даже редкие остановки не нарушали мой сон.

Проснулся я незадолго до моей станции. И пока паровоз набирал воду, я благополучно спустился с крыши и пошёл на вокзал где узнал, что через полчаса отходит автобус на Талды-Курган. Несколько часов в тряском и скрежещущем на всех ухабах автобусе мне показались вечностью.

Зашёл на постоялый двор. Увы, попутчиков нет, значит, придётся оставшиеся шестьдесят километров идти одному. Ну, это пустяки по сравнению с мировой революцией. Я купил батон, конфет сестричкам и бутылку морса и направился на окраину города к Караталу, вошёл в ледяную воду, перебрёл через все его протоки, переобулся и пошёл по знакомой ещё с войны дороге.

Что придётся ночевать в степи одному, меня не пугало – я и не такое видел за свою не такую уж долгую жизнь. Прошло часа четыре, я почувствовал, что хочу есть. Сел, развязал вещмешок и принялся с большим аппетитом уплетать батон, запивая морсом, что не заметил как съел его весь. Пожалел, что не взял ещё пару батонов, лишними они не были бы, да и сестричкам был бы лишний подарок от зайчика. А не ел я более суток как залез на крышу вагона, а в дороге было не до еды – спал под равномерный перестук колёс и мечтал о скорой встрече с самыми близкими и родными мне людьми.

Завязал изрядно опустевший рюкзак и двинулся далее в путь. Часа три или четыре я шёл, пока не почувствовал страшную усталость, свернул с дороги, завернулся в шинель, лёг и сразу же уснул здоровым сном младенца. Проснулся на рассвете и сразу же тронулся в путь. Впереди было около 40 км пути.

За всю дорогу я не встретил ни одного встречного. Да и неудивительно: была жаркая пора сенокоса, и всё население было на заготовке кормов личному хозяйству. Вот и мой отец, наверное, занят этим, да и дома ли он сейчас.

Явился домой я уже в сумерках. Сестрёнки повисли у меня на плечах и тут же начали реветь от радости. Я угостил их конфетами, потом обнялись и расцеловались с отцом и мамочкой. И она начала собирать на стол немудрёный ужин. Я набросился на борщ, вкус которого я почти и забыл за этот год, только во сне иногда я ощущал его божественный, неповторимый запах.

Меня заставили в подробностях рассказывать, как я прожил этот год вдали от дома. Спать легли уже перед рассветом. Ложился отец спать или нет, я не знаю, а когда проснулся, было уже далеко за полдень. Отец объявил мне, что завтра чуть свет уедем на свой покос, а это где-то в горах, километров 15 от Калиновки, зато сено там очень хорошее будет, а то, что далеко от дома, это не так уж и страшно.

На следующий день, чуть свет, подъехал хороший знакомый отца. Уложили одежонку, пару матрасов, посуду, грабли, вилы, две косы и прочий инвентарь и, настелив сена, уселись вчетвером: папа, мама, я и возница. И два часа ехали до нашей делянки.

Солнце только что взошло, и мы, благословясь, начали первый прокос. А мама начала готовить завтрак. Трава и в самом деле была на славу, густая и почти по пояс. Сделали два прокоса через всю поляну, и мама позвала нас завтракать. Потом она начала разбрасывать траву, так как валки были очень толстыми и сохли бы очень долго.

До обеда мы косили без всяких перекуров. После обеда почти не отдыхали и только перед заходом солнца пошли на отдых. Отец начал отбивать косы, а я принялся переворачивать валки, чтобы трава сохла с другой стороны. После ужина сразу же завалились спать. Спал я мертвецким сном, а на рассвете отец еле смог разбудить меня.

 

Косили мы почти всю неделю, пока отец не сказал, что накошенного хватит на всю зиму и даже останется с хорошим запасом, даже если не придёт вовремя весна и с большим опозданием выгонят на пастбище коров.

Отец уехал на велосипеде домой, а я и мама довершали копнить сено.

Вот и солнце взошло, а отца всё нет и нет, это не было на него похоже. Мы уже начали волноваться, не случилось ли с ним что-нибудь плохое, как вдруг увидели огромную арбу, которая показалась из-за бугра и в которую были впряжены два огромных быка. Шли они своим неторопливым важным шагом. Погонял быков друг отца, который во всём помогал ему, а отец помогал со своей стороны и деньгами и в любой работе, где нужна была недюжинная мужская сила и сноровка. Втроём мы быстро нагрузили эту огромную арбу, придавили бастрыком[1], утянули с обеих сторон верёвками, и первый воз направился в обратный путь, а я и мама стали подгребать и копнить оставшееся сено.

Часов через шесть они вернулись, распрягли быков и пустили их попастись, а сами сели обедать. Потом запрягли быков и начали загружать арбу.

Вот отец уехал, мы подгребли рассыпавшееся сено и улеглись спать. Наутро отец приехал пораньше, мы – мужики, быстро нагрузили арбу и неторопливые быки поволокли её в Калиновку. Мы, подобрав рассыпанное сено, улеглись отдыхать.

Наконец быки вернулись, мы погрузили оставшееся сено, собрали и уложили свои пожитки, придавили всё бастрыком, затянули верёвками, забрались все на арбу и отправились домой.

Наутро мы вчетвером сложили привезённое сено в огромную скирду, отец поставил литр водки, мама по этому случаю зарезала курицу, и мы отметили завершение сенокоса обильным застольем.

А утром отец заявил, что пока я дома, надо разобрать сарай, у которого вот-вот рухнет крыша, и на этом же месте построить новый. Решено, значит надо воплощать задуманное в реальность.

Разобрали старый сарай, расчистили место под фундамент. Разметили размеры будущего сарая, выкопали траншею. Мы залили водой и замесили быками огромный замес. Началась наша эпопея по формовке самана, которая длилась почти месяц. Вот саман подсох, мы начали возводить стены будущего сарая.

В это время друг отца привёз три воза хвороста из Балахты и десяток жердей, а также большой воз соломы. Мы уложили хворост на жерди, накрыли соломой и стали набрасывать землю и глину на солому. А когда закончили, то почувствовали, что так устали, что решили сделать передых хотя бы на пару дней.

А я решил сходить на рыбалку в Алмалу. Увязалась за мною и сестричка Тамара. Вышли мы с нею чуть свет. Пятнадцать километров мы прошли за два часа и снова вспомнили наше первое путешествие и «акулу», которую мы тогда поймали. Но сейчас всё было по-другому: и горы были не такие уж и большие, да и речка оказалась совсем не такой широкой и глубокой, как казалась тогда, да и «акулу» мы не поймали, а, наловив полсотни рыбёшек, решили возвращаться домой.

Дома нас ждал хороший ужин и планы на завтрашний день. Мама сделала замес и запланировала помазать крышу сарая. Она чувствовала, что я скоро уеду, и решила ускорить работу с сараем, пока я дома и хоть чем-то ещё смогу помочь в этом многотрудном деле. Сарай получился на славу: и тёплый, и просторный и светлый, даже лучше чем ей хотелось.

 

Через пару дней я начал собираться в Алма-Ату. Отец отвёз меня в Талды-Курган. И я снова трясусь в стареньком автобусе. Вот и Уш-Тёбе, взял билет и как «белый человек» улёгся на своём законном плацкартном месте, а вскоре уснул.

Проснулся я почти в самой столице. На трамвае я доехал до института, где побродил по совсем пустым коридорам и зашёл в библиотеку, там наткнулся на список литературы для второго курса по всем предметам, которые будут преподаваться в новом учебном году. Поинтересовался, какой из предметов самый тяжёлый для второкурсников и обе библиотекарши в один голос сказали, что политэкономия.

Я взял учебник и пошёл в читальный зал, где и просидел за учебником до позднего вечера. Потом пошёл в общежитие. По пути зашёл в самую дешёвую столовую и за 25 копеек поужинал горячим жидким супом, который напоминал скорее помои, но главное, он был горячий-прегорячий, а я уже ничего не ел горячего более двух суток, так что был очень доволен ужином.

Увидев, что пожилая повариха никак не поднимет огромную кастрюлю, я предложил ей свою помощь. Вдвоём мы еле сняли злополучную кастрюлю с плиты, и я спросил, чем ещё я могу ей помочь. По вечерам я свободен и могу ей помогать во всём, что она скажет. В лице этой пожилой поварихи я нашёл своего ангела-хранителя, что для меня было очень кстати и обеспечило мне бесплатные ужины, а для моего скудного бюджета это было неоценимой помощью.

Я мыл ей кастрюли, посуду, помогал наливать воду, куда она скажет, она была мною довольна и вскоре мы с нею подружились настолько, что она стала интересоваться моими успехами в учёбе, а примерно через месяц пригласила к себе домой, благо жила она почти рядом со столовой.

Жила она в полуподвальном помещении, вернее в довольно большой по городским меркам комнате с центральным отоплением, что значительно облегчало её существование.

Пригласила и на следующее воскресенье в гости к ней, но я отказался, так как по воскресеньям я ходил разгружать вагоны. А я понял, что ей нужен собеседник, который мог бы её выслушать и понять её одиночество – у неё недавно трагически погибла дочь, а родственников больше никого не было. И я ей пообещал, что как только в воскресенье будет ненастная погода, я обязательно к ней приду в гости, чему она обрадовалась, да и я начал привязываться к ней, она чем-то напоминала мою маму, а я очень скучал по дому, по моим до боли в сердце родным, оставшимся в далёкой Калиновке, которая казалась мне настоящим раем.

 

Ввели нам ещё один предмет – военный перевод, то есть начали готовить из нас военных переводчиков, вроде и не очень тяжёлый предмет, но очень уж мудрёный и не сразу доступный нормальному пониманию. Но постепенно и к этому мы привыкли.

Но совсем недоступной и непонятной показалась политэкономия, хотя я вкратце уже имел о ней кое-какое представление, но поначалу это был сплошной туман. Но чем дальше я углублялся в эту науку, тем она быстрее раскрывала свои секреты. К зимней сессии я уже сносно понимал, о чём говорил преподаватель.

 

Весь сентябрь, октябрь и половину ноября я каждое воскресенье ездил разгружать вагоны, что было довольно тяжело, но зато давало значительную добавку к моему бюджету, я смог уже позволить себе хороший обед, а для меня это было крайне необходимо. Силёнок у меня добавилось, да и был я уже не замухрышка-недомерок, а заметно раздался в плечах, так что уставал я теперь не так.

Повадились мы ходить в баню при товарной станции. Наш шеф был большой любитель попариться. Перезнакомил нас со всеми банщиками, и для нас баня была бесплатной. Ну, мы и парили нашего шефа от души, за всё хорошее и доброе, что он для нас делал: то посоветует что-то дельное, то поставит нас к вагонам, которые хорошо и удобно было разгружать. Короче, установились между нами самые тёплые дружеские отношения, звал он нас сынками, а мы его батяней.

Как-то я сильно простудился, в этом ноябре было очень холодно, а в нашем общежитии кто-то умудрился выбить стекло, и в результате я сильно заболел и пришёл в столовую совсем разбитым.

Видя моё бесконечное чиханье и сопли, мой бесконечный и душераздирающий кашель, повариха с беспокойством принялась расспрашивать, где я смог так простыть. Пришлось ей рассказывать всю правду о нашем общежитии. Она накормила меня до отвала, я помог ей перемыть всю посуду, и она не пустила меня в общежитие, повела к себе домой, напоила чаем с малиновым вареньем, растёрла спину и грудь, налепила горчичников и заявила непререкаемым тоном, что не отпустит меня на погибель в это проклятое общежитие. У меня на глаза навернулись слезы. Она обняла меня и добавила:

– Будешь жить у меня, сколько захочешь.

– Но мне нечем Вам платить за квартиру.

– На кой чёрт мне твоя плата, мне с тобой хоть не так муторно будет жить, хоть одна живая душа будет рядом. Потом она сняла горчичники, растёрла докрасна спину и грудь и приложила спиртовый компресс, обернула компрессорной бумагой и помогла надеть рубашку.

После этого разобрала постель дочери и уложила в кровать, накрыла двумя ватными одеялами, и проснулся я на рассвете, и ни чиха, ни кашля уже не было, только слабость и сильный пот заливали всё моё тело. Я лежал и не шевелился, боясь разбудить свою хозяйку, которой доставил столько хлопот своим внезапным заболеванием. Она тоже притворялась, что спит, но потом не выдержала и встала, оделась и на цыпочках подошла ко мне.

– Ну, болящий, проснулся? Как дела? Как настроение?

– Настроение отличное, вот только слабость сильная, и употел, как в парной и нет на мне ни одной сухой нитки.

– Вот и славно, сынок, это всё к лучшему, значит, ты пошёл на поправку. Вместе с потом вышла вся твоя болезнь. А сейчас я тебя переодену во всё сухое, помоешься, и будем завтракать, чем Бог послал.

Из сундука она извлекла старое солдатское обмундирование и нижнее солдатское бельё, отвернулась и скомандовала:

– Переодевайся!

Я переоделся во всё сухое, умылся и почувствовал себя как новая копейка. Позавтракали, и я принялся убирать постель. Хозяйка уже успела убрать со стола, я перемыл посуду и хотел уже уходить, но она приказала мне ложиться в постель и никуда не выходить из квартиры, пока она не вернётся с работы. Я подождал пока она уйдёт, встал и начал наводить порядок в комнате, тщательно подмёл и вымыл полы, а потом принялся внимательно рассматривать её семейный альбом.

Она в войну была медсестрой, участвовала в боях, награждена орденом «Красной Звезды» и медалью «За Отвагу». Значит, моя хозяюшка была не просто солдатом, боевой, храброй медсестрой, но и человеком огромной душевной силы. Вот откуда у неё такие глубокие познания в медицине, что только за одну ночь сумела меня вылечить и поставить на ноги, за что я ей был бесконечно благодарен.

Поздно вечером пришла моя хозяюшка страшно усталая и призналась, что без меня ей было очень тяжело работать до конца смены. Потом обратила внимание на идеальную чистоту в комнате и радостно разулыбалась и промолвила:

– Вот теперь и у меня есть домохозяйка.

Мы поужинали, я стал её расспрашивать про её боевой путь, она расплакалась и попросила отложить этот разговор до лучших времён.

 

В институте моё отсутствие никто и не заметил. Потекли обычные с бесконечными семинарами, зачётами и лекциями дни. Зимнюю сессию я сдал более чем успешно, хотя мог бы и лучше, да не было особого стимула, я знал, как заработать легче, быстрее и не так уж обременительно – это пару раз сходить на товарную станцию и разгрузить пару вагонов. Так что эти двадцать рублей для меня уже не имели как раньше большого значения.

Изредка я ходил в Союз Писателей, но вскоре я охладел к поэзии и после Нового года совсем перестал там появляться. От этого времени осталась только курительная трубка, как у Есенина и я уже не курил студенческие гвоздики, а набивал свою трубку душистым армянским табаком, что по тем временам было большой роскошью, но и престижно, как я тогда думал…

После лекций я как обычно шёл в свою теперь столовую, помогал Надежде Васильевне мыть её кастрюли и посуду. И вместе с нею возвращались домой, где в тепле и домашнем уюте я много читал и конспектировал, тщательно готовился к занятиям и отдыхал в задушевных беседах с моей хозяюшкой, чем доставлял ей большую радость, да и для меня это не проходило бесследно, я учился у неё мудрости житейского бытия.

 

Незаметно пролетел семестр, я без особых хлопот сдал весеннюю сессию.

Как гром среди ясного неба нас огорошили, что ни на какие каникулы нас не отпускают, а как военнообязанных призывают в армию. Нас отпустили на три часа, чтобы мы уладили все наши семейные дела, и чтобы каждый юноша ровно в полдень был как штык в военном кабинете. А нас всех-то со всех факультетов не набралось и двадцати человек.

Ровно в 12 часов дня подошёл военный грузовик, нас отвезли в горы, где мы сами поставили палатки, расставили в них железные, видавшие виды солдатские кровати, между ними тумбочки, потом на каждую кровать по матрасу не первой свежести, простыню и старое солдатское одеяло. Потом строем повели на обед, где подали на первое борщ, а на второе овсяную кашу и стакан горячего сладкого чаю. Старшина не удивился, что мы так скоро управились с обедом, так как прекрасно знал, что студенты – это вечно голодная братия, но добавки не предложил, скомандовал выходить и строиться.

Затем нас на грузовиках, а нас набралось где-то человек 450, не меньше, отвезли в баню, где остригли «под-нулёвку» и выдали каждому по вещмешку и велели сложить туда все свои пожитки, а деньги, если таковые у кого-то будут, сдать старшине под расписку.

После бани нам выдали старое, но отутюженное белье и солдатскую старую форму. Привезли в горы, разбили поротно, а затем повзводно, и началась наша повседневная солдатская служба: в 6 утра – подъём, построение и подъём государственного флага, потом купание в Алма-Атинке и завтрак. А затем изучение уставов, наряды и всю эту премудрость на практике.

Расставили нас, где только можно, и мне досталось стоять с винтовкой у колодца и сменяться через каждые два часа. Пока было светло, это было совсем не утомительно, зато, когда совсем стемнело, пришлось напрягать весь свой слух и зрение и не зря: где-то ближе к полуночи раздались неясные шорохи какие-то вроде бы шаги, неясное покашливание и всё ближе и ближе к колодцу. Я крикнул:

– Стой! Кто идёт! Стрелять буду!

В ответ ни звука. Я передёрнул затвор и прицелился на звуки приближающихся шагов. Нажал на курок, раздался оглушительный выстрел, грохот падающего ведра, и тревожная группа мигом окружила колодец и поволокла какую-то бабулю к дежурке, меня тут же сменили и приказали идти туда же.

В дежурке стояла насмерть перепуганная старушка, рядом стояло простреленное мною ведро, а дежурный по караулу допрашивал нарушительницу строгого запрета не ходить по воду в ночное время. Допросили и меня, что и как произошло. Отпустили меня и велели идти в свою палатку и отдыхать до подъёма. Я долго не мог уснуть и мысленно благодарил Бога, что не стал убийцей ни в чём неповинной старушки.

На утреннем построении мне объявили благодарность за бдительность и точное выполнение устава и дали на сутки увольнительную в город. Отвезли меня на военном грузовике до самого нашего института, а старшина предупредил, чтобы я вовремя пришёл в воинскую часть, иначе схлопочу несколько нарядов вне очереди.

Я тут же направился в столовую, проведать моего ангела-спасителя. Увидев меня, она расплакалась, хотела накормить, но я отказался от еды, так как только что наелся до отвала в части, мне, как отличившемуся, дали двойную порцию завтрака. Надежда Васильевна отпросилась с работы, и мы отправились на квартиру к ней и проговорили до 6 часов вечера. Я поблагодарил её за заботу и ласку, расцеловал и отправился в часть, а это было не так-то уж и близко.

На моё счастье меня подобрал военный грузовик и через какие-то полчаса я был на месте, доложил старшине, что я вернулся вовремя из увольнительной, тот посмотрел на меня внимательно и одобрительно кивнув, отпустил раба божьего отдыхать, чем я и воспользовался незамедлительно.

 

Прошло ещё две недели. Нас всех отвезли на станцию Алма-Ата-2, погрузили в товарные вагоны, прицепили к товарняку и без остановок довезли до станции Уш-Тёбе, где нас уже ждали военные грузовики, погрузили и без остановок довезли до военного городка в Талды-Кургане.

Нам выдали шинели, учебные винтовки со штыками, поротно построили, и мы пешим строем отправились в неизвестность. Прошагали километров 30, привал. Приказали разуться. Доктор внимательно просмотрел у всех ноги, ну, а кто умудрился натереть их, получил по два наряда вне очереди, так нас научили сразу правильно наворачивать портянки, в солдатской жизни нет пустяков, любая небрежность приводит к неприятностям, в чём я неоднократно убеждался на своём горьком опыте.

Завтрак. Нам выдали фляжки и велели наполнить их водой, но на марше не пить, так как это строго запрещается. Фляжки должно хватить до самого вечера, и только тогда дадут новую порцию воды. Сообщили не очень приятную новость – идти будем до самой Алма-Аты, это где-то ещё километров триста, не меньше, притом ни одного населённого пункта не будет на нашем пути, а одна полупустыня с её чахлой, уже выгоревшей от страшной жары скудной растительностью.

И вот мы идём и идём, но не стройной колонной, а вольным строем и конца нашему пути не видно. Страшно хочется пить, но приказ есть приказ. Оботрёшь рукавом гимнастёрки обветренные губы и, молча, шагаешь дальше. Кто-то пытается попить тайком, но большинство неодобрительно молча смотрит, никто вслух не осуждает нарушителей. Всем мучительно хочется пить, но терпят, так как уже убедились не раз в разумности таких запретов.

Привал. Обед. За нами пылят военные грузовики, 4 полевые кухни, 2 санитарные машины, но никто на них не обращает внимания – значит так надо. Получасовой отдых и снова в путь по страшной жаре. Вот кто-то упал в обмороке. Его подняли, отволокли к санитарной машине, колона, как ни в чём не бывало, продолжает свой путь.

Вот и солнце зашло за горизонт, стало чуть легче дышать, а мы всё идём и идём. Темнеет. Из ближайших грузовиков выгружаются палатки, мы их устанавливаем и тут же падаем на землю, а она окаянная, как раскалённая сковорода обжигает тело. Вскакиваем как ошпаренные, и тут раздаётся команда «На ужин!». Едим без всякого аппетита и, наконец, команда «Отбой!» Спим мёртвым сном, во всём лагере ни звука, кроме храпа спящих, да мерных шагов часовых, охраняющих лагерь.

На рассвете команда «Подъём!». Построение, зарядка, кому надо в туалет, умывание и долгожданный завтрак – перловый суп и родная просяная каша.

Мы снова в пути по осточертевшей уже полупустыне под жарким, чуть не обжигающим солнцем идём строем, а потом уже бредём чуть ли не бесформенной толпой, понурив головы, и без конца обтираем пересохшие и потрескавшиеся губы. А пить хочется по страшному, но мы уже на собственном опыте знаем, что делать этого нельзя, будет ещё хуже – жажда замучает окончательно.

Второй привал, обед с осточертевшей кашей и перловым супом и получасовой перекур с дремотой.

«Подъём!.. Построиться!» И вот мы движемся дальше, а вернее ползём. И не видно конца нашим мучениям.

Вторую ночь провели в палатках, многие даже не раздеваясь, подложив под голову скатку шинели, тут же уснули мертвецким сном.

Подъём! Зарядка, туалет, умывание, завтрак, построение. И мы снова в пути и уже ни о чём не мечтаем, только бы поскорее окончились наши мучения.

Где-то ближе к вечеру вдруг кто-то упал. Подъехала санитарная машина, положили в неё упавшего, и шествие продолжилось дальше.

И мы бредём бесформенной толпой по осточертевшей полупустыне, ужасно хочется пить, но наши фляжки давно пустые, гимнастёрки от пота давно заскорузли и давно уже не шелестят, а гремят на наших обгорелых телах.

Вдруг кто-то выкрикнул:

– Ура! Вода!!!

Мы вначале подумали, что это очередная галлюцинация. Но нет, вдали блестела узкая полоска воды. И мы как стадо овец устремились вперёд, к судьбоносной нашей воде. Это была река Или.

Ура! Ура! Ура!!!

Мы побросали наши  винтовки на берегу, кто-то даже сбросил с себя гимнастёрку, стащил галифе и кинулся в воду. А все остальные прямо в обмундировании забрели в речку. А глубина-то всего нам по горло.

То-то мы плескались и ныряли как малые дети… И вдруг услышали оглушительный хохот нашего старшины, который ухватившись за живот, с поросячьим визгом неудержимо заливался хохотом и что-то показывал подошедшим к нему офицерам. Те тоже разразились громким смехом. Заинтригованные этим многие вылезли из благодатной воды и тоже уставились глазами в то место, куда показывал старшина. А там было на что посмотреть: заскорузлая от пота гимнастёрка не лежала как все на земле, а стояла. Правый рукав был высоко поднят вверх, как бы отдавал честь смотрящим на неё.

Насмеявшись вволю офицеры отдали приказ: подобрать винтовки и свои вещи и перейти на левый берег реки, где уже стояли сопровождавшие нас грузовики.

Мы постирали наше обмундирование, одели влажное на себя, и оно моментально высохло на нас. Приказали сесть в грузовики, и через какой-то час мы были в нашей воинской части, где нас ждали чудесный ужин и долгожданный отбой.

На другой день мы приняли присягу верно и честно служить своей Родине. Полковник поздравил нас с принятием присяги и присвоением первого офицерского звания – младшего лейтенанта, и вручил каждому офицерские погоны. Мы стоим по команде «смирно», и нам вручают за время нашей службы в армии отпускные! Этого никто из нас никто и не ожидал. Что ж, они не будут лишними в нашем куцем бюджете.

 

Нас привезли прямо к институту, откуда я прямиком направился в столовую, которую считал уже своей.

Моя ангел-хранитель был на своём рабочем месте. Я помог перемыть всю посуду, наносил воды, и вот идём мы домой. По пути зашли в магазин, где я купил ей красивый цветастый шерстяной полушалок и накинул сразу его на плечи:

– Носи, мама, его на здоровье.

Я впервые назвал её мамой, и она расплакалась прямо в магазине. Я крепко её обнял и поцеловал, и мы пошли прямо к ней домой.

На следующее утро поезд мчал меня домой, в Калиновку, где меня никто не ждал. Все знали, что я служу в армии, а когда демобилизуюсь – Бог знает.

А вот и я – нежданный и негаданный в родной, до боли родной Калиновке.

Далее