Корни - 1,2 части
Незабвенной памяти моих отца и матери –
Остапенко Тихона Федотовича и Остапенко Анны
Емельяновны.
1 часть
Кто наши предки, никто толком ничего не
знал. Не было в крестьянской среде обычая хранить сведения о своих дальних
прадедах, да и Советы, превратившие нас в безликие винтики, никак не были в этом
заинтересованы. И только под старость я заинтересовался этим вопросом. А
спросить было некого, отца и дядей уже не было в живых. Осталось лишь семейное
предание, которое случайно я услышал от моего
отца.
Оказывается, мой прапрапрадед был крепостным
помещика из-под Белой Калитвы на Украине. Был он очень высок и широк в плечах,
силен непомерно и помещик его в солдаты не отдал, хотя и обещал не раз. Видимо
за дерзкий язык или ещё за что. Нам в хозяйстве такие силачи и самим нужнее. А
чтобы утихомирить навсегда, решил на свою беду его срочно женить. Выбрал ему под
стать деваху и приказал играть свадьбу. Свадьбу сыграли, но молодайка не попала
в дом к мужу, а очутилась в спальне помещика. Право первой ночи тогда ещё было
сильно как никогда. Молодожён не смог этого стерпеть, через окно проник в дом
помещика и своими ручищами удавил насильника, но опоздал, невеста уже была
обесчещена. Прапрапрадеда заковали в кандалы и этапом отправили в Сибирь на
каторгу. Оттрубил он долгих 25 лет в рудниках Алтая, потом на вечное поселение
сослали под Тару в 200 км севернее Омска, в самое гиблое место –
кругом непроходимая тайга и болота. В списках полицейского участка Тары за 1878
год числился Емельян Остапенко как политический. Сведения об этом я прочёл в
юбилейном издании к 400-летию Тары. Называется это издание «Тарская мозаика», и
издано в 1994 году.
Потом были сведения, что проживали Остапенко
несколько семей в Павлоградке, тогда ещё небольшом селе севернее
Омска.
У прапрапрадеда было 11 сыновей и одна дочь.
Прожил он 107 лет и погиб случайно. Все сыновья жили вместе с отцом одной
огромной семьёй. Отец рассказывал, что иногда чуть свет, летом, выводил слепого
деда во двор, дед практически уже не видел, и тот давал наряд на работу сыновьям
и снохам:
– Ты, Иван, едешь с Марией
пахать на дальний участок. Ты, Фёдор едешь в лес, нарубишь два воза дров и
привезёшь домой и т.д.
Потом дед шёл в дом и задавал снохам на весь
текущий день работу: кому еду варить, кому прясть
…
Дед был страстным любителем бани. Дважды в неделю по средам и
субботам ему топили баню невестки, а когда баня была готова, сыновья парили его
по очереди, когда выдыхался один, начинал парить второй и так по очереди все
сыновья. Особенно доставалось им от него всю зиму и весну. Дед укладывался на
жаркий полок в тёмной кожаной шапке и кожаных рукавицах. И только покряхтывал от
удовольствия, когда парили его сыновья. Видимо старая кровь уже плохо его грела,
и он помогал себе выжить и нагреться на пару дней вперёд жаркой баней. В бане он
и погиб.
В это весеннее воскресенье как обычно
натопили жаркую баню. Деда парили все сыновья, и он наказал им прийти через
полчаса за ним. А он ещё пролежит на полке погреться. Как обычно выпил пол-литру
царской водки из кабака и лёг на полке «доходить до
кондиции»…
В это время у соседей телилась корова, отёл
был очень тяжёлым, телёнок был крупным и шёл задом, а развернуть его никак не
удавалось. Это было большим событием, и все взрослые ушли к соседям. За бурными
обсуждениями отёла про деда забыли, а когда за ним, наконец, пришли, он уже
умер. Виноватых не нашли и через три дня деда с почестями
похоронили.
А вскоре началась Русско-японская война и
деда Федота в числе первых взяли на фронт, где он пробыл более двух лет и
вернулся с двумя Георгиевскими крестами. Первого Георгия ему дали за то, что во
время атаки убил десятерых японцев и захватил пулемёт. Хотя и был ранен, сумел
дотащить его к себе в окопы. Георгия 3 степени вручили за то, что раненый дважды
сам, вынес с поля боя тяжело раненного командира полка. Вернулся домой,
провалявшись в госпиталях более полугода, только в 1906 году. Георгии славы ему
особой не принесли, а достатка тем более. Дома порушенное хозяйство и молодая
хозяйка с ребёнком на руках, которого прижила, пока дед был на фронте.
Разводиться с нею дед не стал, так как любил её по-своему. В 1908 году родился
мой отец, через два года мой дядя Фёдор, а в 1914 году родился мой младший дядя
Павел. На Германский фронт деда забрали в конце 1914 года, где и протрубил он до
1917 года, и вернулся домой с винтовкой и страшным кашлем, последствием газовой
атаки немцев. Хозяйство поднять он так и не сумел, не было здоровья, да и
богатства с фронта не принёс, кроме старой прострелянной в двух местах
офицерской шинели.
Началась гражданская война, которая
постепенно доносилась и до Сибири. Начались бой и в окрестностях Омска. Красные
пытались взять деда в свои ряды, но, видя, что он очень нездоров, оставили в
покое. Прошёл год. Успехи у белых были неблестящие, и снова заявились к деду
военные, теперь уже колчаковцы. Начали со слов: «ты у нас дважды георгиевский
кавалер, наше знамя, мы знаем, ты отказался идти к красным, твоё место с
нами».
Дед наотрез отказался идти к
ним.
– Я ни за кого, я сам
за себя. Навоевался, с меня хватит. Как только колчаковцы ни уговаривали
его, дед ни в какую, не пойду и всё
…
– Тогда коня заберём у
тебя.
– И
коня не дам, и дед ухватился за уздечку, на которой уводили со двора
единственного коня.
Взбешённый пьяный унтер выхватил из кобуры
наган и дважды выстрелил деду в грудь.
– Подыхай красная собака,
проорал он и галопом вылетел со двора, за ним казаки, уводя в поводу дедушкиного
коня.
Баба Настя упала в хоздворе без памяти и её
отхаживали соседки почти двое суток. И осталось у неё четверо малышей мал-мала
меньше. А через год умерла и она от скоротечной чахотки. А сирот разобрали в
работники. Младший Павел пас гусей, Фёдор пас коров и лошадей, а отец мой пахал
залежь у одного из богатеев.
2 часть
Хотел, было, батюшка взять его к себе, но
вспомнил, что он три года тому назад выставил его на всеобщее
посмешище.
Дело было на Пасху. Отец мой, три пацана лет по 10-11
прислуживали попу во время службы. И пацаны заспорили, есть ли у попа под рясой
штаны или нет. Одни говорят, есть, другие – нет. Решили проверить. И вот когда
поп отходил от святых врат иконостаса, кто-то из пацанов приподнял край рясы и
заглянул под неё. Поп подумал, что наступил на рясу и шагнул назад, зацепился за
кого-то из них и упал на спину, задрав ноги кверху. Народ в церкви ахнул, а
потом мужики расхохотались, видя, как поп запутался в рясе и не может никак
встать. Ребятишки помогли ему подняться. У попа хватило самообладания продолжить
торжественную службу. Но зато потом он оттаскал всех четверых за волосы и уши и
выгнал с треском из церкви. А у отца был чудесный голос, и он пел вместе с
певчими на крылосе.
Потом попёр поп его и туда и из церковно-приходской школы, в
которой отец на отлично закончил первый класс и ходил уже во второй. На том и
окончились университеты моего отца. И началась непосильная и бесконечная работа
у богатея. Кормили только хлебом и квасом, да и тех было не вдоволь. Ветхая
одежонка поизносилась, и сквозь дыры в ней светилось худое мальчишеское тело.
Благо началось лето, и хоть днём не было холодно. А в сумерках зарывался в копну
прошлогоднего сена и там коротал ещё холодные ночи. Пожалеть сироту было некому. После Гражданской было их сирот хоть
пруд пруди. Правда, ещё давно полюбился поповне этот светловолосый мальчуган за
ласковый нрав и недюжинный недетский ум.
Поповна была некрасива, и никто брать её
замуж не хотел, хотя приданное у неё было богатое. Вот и отдавала своё
материнское нерастраченное чувство этому мальчугану. То булку хлеба вынесет
тайком ему, то десяток варёных яиц, а однажды подарила ему красную рубашонку, и
чёрные полотняные штанишки, чтобы хоть чуть прикрыть его наготу. Отец брать не
хотел, но она сумела убедить его, что это Господь Бог посылает ему всё это. А
когда начались морозы, она уговорила батюшку, чтобы он взял его в работники по
двору и хозяйству. В это время поповский работник беспробудно запил и пришлось
попу принять предложение дочери и приютить на зиму горького
сироту.
Долгими зимними вечерами поповна занималась
с ним по программе церковной приходской школы. Мальчишка настолько увлечённо
усваивал всё, чему она его учила, что за зиму освоил «науку» за второй, третий и
четвёртый классы. Только туго ему давалась математика, но и с нею он с грехом
пополам справился.
Два года пробыл он у попа в работниках и
выгнал его поп за то, что отец зачастил в Комсомолию. Шёл 1925 год. Создавались
ТОЗы. Вся беднота объединялась в них. А отца, как самого грамотного из них,
выбрали избачём. Через год комсомольская ячейка направила его на курсы красных
учителей. Проучился отец там всю зиму и весной состоялся выпуск и направили
учителей на курсы обучения неграмотных и малограмотных в сёла и хутора, а отца в
один из больших хуторов в районе. Там отец проработал два года, совмещая работу
учителя и избача, начал писать заметки в газету «Сельская беднота», в которых
разоблачал богатеев и их прихвостней, за что был жестоко избит и даже один раз в
него стреляли. Никого из стрелявших и избивавших его, разумеется, не нашли. Но
отец стал осторожнее.
Однажды в соседнем селе на зимней вечеринке
встретил девушку-батрачку, которая приглянулась ему. На другое воскресенье он
опять приехал в это село. Встретил опять её и предложил ей выходить за
него замуж. Она была сирота, батрачила уже три года, и ей только
исполнилось 17 лет. Согласилась, только попросила, подождать её, пока она
соберёт свои вещички. Через полчаса она пришла, всё её имущество уместилось в
небольшой головной платок. Отец закутал в шубу её, и поехала моя будущая мама к
отцу на хутор.
Через день поехали в совет,
зарегистрировались, в церкви они не венчались, так как отец в ту пору уже был
комсомольцем. Чем дальше, тем больше отец удивлялся, что она всем взяла, и рост
у неё был более двух метров, и в кости и в плечах была мощна и широка. И как
жена была хоть куда – и стряпуха, и хозяюшка отменная. Одно не нравилось ему,
она была на голову выше мужа. А потом пригляделся и махнул на всё рукой, и
перестал замечать, что она всегда смотрела на него сверху вниз. Зато изредка он
стал поколачивать её, чтобы показать, как он её сильно любит, и кто в доме
хозяин. Мать стоически терпела эти изъявления любви. Но всему бывает
конец.
Как-то соседи собрались ехать на мельницу. Отец напросился с
ними смолоть три мешка пшеницы. Те согласились с условием, что он им поможет.
Нагрузили два воза и, когда грузили последние мешки, соседа, хватил страшенный
радикулит. Пришлось отцу ехать самому в соседнее село. И он взял с собою мою
маму. Приехали к обеду. Мельник собрался идти обедать и велел на второй
этап сносить мешки и высыпать в приёмный бункер. Отец начал носить мешки наверх
и как-то поскользнулся и полетел вместе с мешком вниз со второго этажа и
вывихнул ногу. Что делать? Мама сказала, чтобы он не беспокоился. Взяла один
мешок под одну руку, второй под другую и, как ни в чем не бывало, пошла по трапу
вверх. Потом переносила другие. Отец вытаращил глаза и от изумления не смог
сказать ни единого слова. Мать вытерла руки о фартук и
спросила.
– Ну что, Тиша,
видел?
Тот мотнул утвердительно
головою.
– Так вот, если теперь хоть
пальцем меня тронешь, то мало тебе не будет.
И с того дня отец мать не трогал и стал
ласковым как телёнок …
На следующий год летом отца направили на
краткие курсы повышения квалификации. Проучился он там три месяца и закончил их
на «хорошо». Но сказывалась небольшая граммотишка по сравнению с теми, кто
регулярно ходил в школу и окончил хотя бы шесть классов, и ему посоветовали за
год подготовиться, чтобы сдать экзамены за семь классов. А пока перевели из ШКМ
(школа молодёжи, где обучали только чтению и письму). В двухклассную школу в
небольшое село соседнего Армизонского района, ныне Курганской области в село
Зоря, где я соизволил родиться 22 июля 1930 года. Отец был на курсах, соседи в
поле и ни души на улице. Мать родила меня в рубашке и носила на руках, не зная,
что далее со мною делать. Даже пуповину не обрезала. Откуда ей было это знать.
Наконец догадалась разорвать пуповину и перевязать суровой ниткой. Потом
завернула в чистую мешковину, подвязала живот другой мешковиной и отправилась к
старушке, которая жила через два дома от школы, где жили отец с матерью в
крохотной комнатушке, во второй побольше был класс, где отец вёл уроки. Бабуля
перевязала мне пуповину поближе к животу, обрезала лишнее, нагрела воды,
освободила от рубашки и обмыла с мылом в тёплой воде и дала маме на руки, чтобы
покормила грудью. Велела идти домой потихоньку, нагреть воды и самой подмыться.
Послед велела не тянуть, пусть сам потихоньку выйдет, а тогда поглубже закопать
в огороде.
– А я приду к тебе
часа через два и подскажу, что тебе делать дальше...
А когда отец вернулся с курсов, где он сдал
успешно экзамены за семь классов и ему дали начальную школу в соседнем селе, где
было 4 класса и молоденькая учительница, тоже окончившая эти же курсы. Отца
назначили заведующим. Это была его первая серьёзная должность и обязанность
отвечать за весь учебный процесс во всех четырёх классах. Работали в две смены,
так как классных комнат было только две. Ещё надо было готовить выступления
учеников чуть ли не к каждому воскресенью, а к 7 ноября и 1 мая готовить большие
концерты. Слушатели были нетребовательны, в основном родители учащихся, но была
и молодёжь. И почти все номера шли на бис, особенно песни – отцу удалось создать
неплохой хор, а сам он пел очень хорошо, голос был сильный с баритонистым
оттенком.
На следующий учебный год отца опять перевели
наводить порядок в другой начальной школе. И так повторялось года три
подряд.
Из первых детских воспоминаний была
незабываемая встреча с яркой кометой. Всё небо заливалось голубовато-зелёный
свет, а ярко-красный хвост через все небо оставлял неизгладимое впечатление.
Выходили всей семьёй на мороз и любовались небывалым явлением. Старики говорили,
что будет война и страшный голод, но ничего этого не
случилось.
Однажды зимой пришёл сосед и попросил помочь
зарезать свинью. Отец взял ружье, выстрелил свинье в ухо. Та замертво рухнула в
снег. Часть дела сделана, и пошли это дело вспрыснуть. Выпили, оделись, вышли, а
свиньи во дворе нет. Следы повели на улицу, а там вдоль улицы. Нашли её за
селом. Пришлось возвращаться за санями и везти её домой под ехидные реплики
односельчан.
Помню жаркий летний день. Во дворе соседей
расхаживает гусь с гусыней и выводком пушистых маленьких гусят. Что может быть
восхитительнее этих игрушек! Я ухватил одного из них и начал гладить. Налетел
гусь и так меня отхлестал своими крыльями, что недели две красно-чёрные полосы
на заднице и спине никак не сходили, зато я на всю жизнь запомнил, что гусят
трогать нельзя.
Как-то весной я проснулся, а мамы нет в
комнате. За дверью слышится ровный голос отца, который держал в руке книгу, а
вторая была за спиной. Я неслышно выскользнул из комнаты, пристроился за спиною
отца, и важно заложив руку за спину, выпятил голый живот, двинулся за ним. Отец
шёл медленно меж рядами парт, не спеша, поворачивался, дойдя до конца класса. Я
в это время умудрялся незаметно стать за его спиной, и торжественная процессия
медленно двигалась к учительскому столу. Вначале дети меня не заметили, всё их
внимание было сосредоточено на тетрадях. Потом кто-то хихикнул. Отец грозно
сдвинул брови и повернул голову к хихикающему мальчишке. И тут весь класс увидел
шагающего за отцом голого малыша и грохнул таким хохотом, что отец даже
растерялся. Такого нахальства ему не доводилось никогда видеть или слышать. И он
сделал шаг назад, наступив на мою голую ногу. Я заорал благим матом. Отец
ухватил меня в охапку и унёс в свою комнату. А тут и мама пришла, отец нашумел
на неё, что она одного оставила меня в комнате без присмотра. Чем закончился
диктант я не знаю, но мне строго-настрого запретили появляться в классе, пока
там шёл урок. Но этого не удавалось избежать. Маме часто приходилось надолго
уходить из дома, и она, одев меня, выводила в класс, молча усаживала с кем-то
рядом из мальчишек и уходила. Так, между делом, я и научился читать и писать в
свои четыре года.
Потом от кого-то из мальчишек я заразился
чесоткой. Через пару дней все моё тело усыпали крупные гнойные струпья. Куда
только мама не водила и по больницам и по бабкам. Чесотка уже облепила меня с
ног до головы. В районной больнице одна бабка
сказала:
– Ты, касатушка, его никуда не
вози. А езжай домой, вскипяти ведро воды, раствори килограмм соли и в этом
рассоле искупай его три раза, и всё пройдёт и следа не останется от этой
напасти.
Мама так и сделала. Приехала домой,
вскипятила воду, растворила соль в ведре воды и в тёпленькую водичку посадила
меня. Я заорал как ошпаренный. Мама, несмотря на мои попытки выбраться из
купели, продолжала меня купать. Я кричал благим матом. А братишка, которому было
два годика, в кроватке стал приговаривать:
– Такэ – такэ – так,
так…
– Ну, Петечка, погоди, вот мама
будет тебя купать, и я буду тебе говорить «Так тебе,
так»…
Через три дня с меня слезла вся плохая кожа,
не осталось и следа от чесотки, и я опять стал как огурчик, только сначала
красный, а потом розовый, как молочный
поросёнок.
Дня через три отец принёс белого голубя,
которого поймал в сарае, где голубь прятался от морозов. Петечка потянулся к
голубю, и отец отдал ему его в руки. Тот внезапно выпорхнул у него из рук.
Братик так перепугался, что его парализовало, и через два дня он умер. Горе было
огромным, особенно казнил себя отец. Отца опять перевели в другую школу, теперь
недалеко от райцентра и заставили поступать в педучилище в Омске. Отец успешно
сдал вступительные экзамены, и начались его муки по налаживанию работы в новой
школе и по заочной учёбе: две смены в школе, внеклассная работа, а потом по
вечерам усердно штудировал книги за 8 класс и спецпредметы за первый курс
педучилища. Здесь он проработал три года. А последние два года была страшная
засуха, и начался в сёлах настоящий голод. Отец написал своему другу в
Казахстан, тот жил в Талды-Кургане, тогда районном центре, и был каким-то
небольшим начальником, кажется в военкомате. Вскоре отец получил от него ответ и
дружеский совет, пока не погибли от голода, ехать к нему в Талды-Курган, а место
работы он ему найдёт, тем более что он закончил педучилище, а в районе у них
учителей с таким образованием пересчитать можно по пальцам. И отец решил ехать в
неведомые края.
Продали за гроши нажитое имущество и вот мы в Омске на
железнодорожном вокзале. Шум огромной массы, как мне показалось, людей. Подходят
и уходят поезда, а наш поезд будет только утром. Улеглись мы прямо во дворе вокзала на земле, благо теплынь была
неимоверная.
Вдруг в небе что-то загудело, и впервые в
ночном небе увидел самолёт с красными огоньками на концах крыльев и на хвосте.
Что такое самолёт, я уже знал, так как отец во дворе сам с ребятами строил
самолёты, но они только бегали по двору, а взлететь никак не хотели – были
тяжеловаты. Тогда он, натерпевшись от сельчан насмешек, поехал в Омск и купил
фабричный набор маленького самолёта. Вскоре самолёт собрали и назавтра назначили
испытания.
Слух об этом разошёлся по всему селу, и
сельчане с утра облепили школьный забор. Такое зрелище пропускать было нельзя,
да и позубоскалить, и почесать языки об нового учителя очень уж хотелось. Тем
более что учитель и в церковь не ходил, и строго спрашивал с родителей нерадивых
учеников. Отец накрутил резинку, которая вращала пропеллер самолётика, и опустил
на землю. Тот пробежал по земле метров двадцать и остановился. Дикий хохот
раздался вдоль забора – вот учитель опростоволосился, так опростоволосился …
Отец, молча, взял самолётик, отошёл в дальний конец двора, закрутил пропеллером
резинку до упора, до конца и, поставив самолётик на землю, осторожно опустил.
Самолётик стремглав пронёсся по двору и чуть ли не у забора взлетел в воздух,
попутно сбив картуз с одного из зевак. Толпа ахнула. Пришли посмеяться над
чудаком – учителем, а самолёт у него взял и полетел, чуть ли не до самой церкви.
Старушки крестились и приговаривали, что самолёт далее не полетел, потому что
сам Господь Бог такой наглости не допустил.
Вспомнилось всё это, когда смотрел на
самолёт в ночном небе… А утром сели в поезд и почти трое суток ехали до станции
Уш-Тёбе, где нас было тучи комарья. Благо никто из нас не заболел лихорадкой,
которая свирепствовала в окрестностях станции, окружённой сплошными болотами. А
утром на попутной полуторке уехали в Талды-Курган, и по указанному адресу шофёр
довёз нас до двора отцового друга.
Приняли нас более чем радушно, и двое суток
мы пробыли в их гостеприимном доме. Меня страшно удивили венецианские зеркала,
впервые увиденный трельяж и зеркальный шкаф. На второй день друг повёл отца в
РайОНО, предварительно сунув в карман револьвер, который я тоже видел
впервые.
Отца назначили директором только что
созданной семилетки в село Калиновку, которая находилась в предгорьях
Джунгарского Алатау, в 60 километрах от Талды-Кургана. Друг отца нашёл
нам полуторку, и нас отвезли в Калиновку. Жилья не было, и мы поселились в
школе, которая представляла собой старый глинобитный дом из четырёх довольно
больших комнат, с маленькими окнами. Были четыре окна в каждой комнате и по 14
парт в каждой. Занятия проводили в две смены. Топили в школе кизяками, которые
делали колхозницы на коровьей ферме и к первому сентября завозили на школьный
двор, а потом на зиму прятали в подвал под полом всей школы. Все удобства во
дворе. Только отец имел законченное среднее педагогическое образование,
остальные семь учителей имели кто семь классов, кто уже учился в
педучилище.
Через месяц отец купил хату из двух комнат
недалеко от школы, и мы перебрались под свою крышу. Мама заново выбелила хату
изнутри и снаружи, помазала глиной крышу и земляной пол в обеих комнатах.
Радости нашей, что у нас своя крыша над головой, не было границ. Отцу дали денег
на приобретение библиотеки для вновь образовавшейся семилетки. А до этого в
школе, кроме учебников для учеников, ничего не
было.
На носу был новый 1937-1938 учебный год.
Отец с одним из учителей обошёл все хуторки, где в основном жили казахи, и
уговорил отдать своих детей учиться в школе. Набралось два первых класса, один
второй, один третий, которые должны были учиться в первую смену, четвёртый,
пятый, шестой и седьмой – во вторую смену.
А чтобы я дома не путался у матери под
ногами, отец и меня сунул в первый класс, хотя там мне практически делать было
нечего – я давно уже читал и писал, правда, с математикой дружил не очень, но в
пределах тысячи легко выполнял в уме любые четыре арифметических действия. И
весь год я провалял дурака в школе. Вместо букваря у меня был томик Пушкина,
произведения которого я прочёл за этот год и многое знал наизусть и выступал с
ними на концертах, которые и здесь отец широко практиковал и заставлял всех
учителей не только самих участвовать в самодеятельности, но и готовить к
выступлениям учеников. Такие вечера самодеятельности пользовались огромным
успехом, так как других развлечений в деревне не было. Создал отец и хор,
большой хор, благо учеников теперь в школе было много. Привлёк он в хор и многих
молодых родителей, у кого были хорошие голоса. И гремел хор на всю деревню, а
потом стали по приглашению выезжать в соседние сёла и хутора, где тоже
пользовались большим успехом.
Вскоре отца выбрали депутатом районного
Совета, и дома мы его практически и не видели: то он в школе, то в колхозе, где
проводил беседы с колхозниками, то собрания, и ни одно мало-мальски важное
событие не обходилось без его участия. А когда стал депутатом Райсовета, то по
нескольку дней вообще не появлялся дома.
В школе дела шли более чем успешно: приезжали из района
комиссии по проверке работы школы и всякий раз отмечали хорошую работу всех
учителей, в приказах по РайОНО отцу несколько раз объявляли благодарности, в
областной газете была напечатана большая статья о Калиновской семилетней школе,
которая за год сумела добиться таких впечатляющих результатов, о которых многие
школы Копальского района и мечтать не могли. И, видимо, не случайно его перевели работать в райцентр в среднюю
школу завучем. Новый 1938-1939 учебный год мы встретили в
райцентре.
Копáл был богатой казачьей станицей, здесь
же до революции стоял казачий конный полк, огромные казармы полка теперь стояли
пустыми, в здании штаба полка разместили вновь образованное педагогическое
училище, в котором через много лет пришлось учиться и мне самому в суровые
военные годы.
Отцу дали однокомнатную квартиру на втором
этаже деревянного четырёхквартирного дома. Огромные окна были мне в диковинку,
но главное богатство было в большущем сарае, где лежали навалом сотни книг и
журналов, изданных ещё до революции. В этом сарае, я и проводил всё свободное
время, рассматривая и читая это богатство, которое целиком принадлежало
мне.
Наш дом был недалеко от центра станицы и с первого сентября я пошёл учиться во второй класс, хотя и там практически мне делать было нечего, поэтому учиться мне было очень легко, всё, чему учили во втором классе, я уже знал – просто учительница привела все мои познания в стройную систему программы. Я много, очень много читал и учил наизусть, участвовал в хоре и драматическом кружке, которые организовал и руководил мой отец.
